— Взял я бутылку, полез по трапу, — рассказывал Останин. — Голову высунул — мать моя родная! Рвет, колотит ветер, свету белого не видно. Проще простого бутылку швырнуть. Ну, кинул… И тут хлобыстнуло меня волной, кинуло, как лягушку, к борту. «Вот, думаю, когда настоящий конец подходит…» Вдруг кто-то меня за воротник схватил, потащил к рубке.
Оглянулся — матросик. Скалит зубы наперекор стихиям. «Что ты, — говорит, — спятил? Куда лезешь?!» Я ему: «Один черт погибать!» А он зубы скалит: «Обмарался, бандитская душа! Припекло? А дыру, между прочим, законопатили, капитан, как водится, на мостике! Живы будем, не помрем!»
Гляжу на мостик — там двое в плащах с капюшонами стоят, как моржи. Усы обвисли, а море их раз за разом окатывает с ног до головы. «А с капитаном кто?» — кричу. «А это ваш начальник, тоже третьи сутки с мостика не сходит!»
Спустился я кое-как в трюм, начало меня сызнова укачивать, а я не поддаюсь — не до этого мне. Душа заболела у меня за ту проклятую бутылку, что я бросил! Не след было бросать! Зазря и себя до времени схоронил и людей… Зачем? Из какой корысти?..
И не один раз приходила мне на ум та бутылка, и всякий раз муторно становилось на душе, Степан… И так и этак я поворачивал жизнь, смотрю — что-то со мной неладно. Люди всем табором живут, а ты — всю жизнь один. Плохо ли, хорошо у них — они завсегда вместе, а ты, как горелый пень, один, и всегда у тебя плохо. Вот, брат, какая закорючка. И Троктист — он тоже не дождался никакой истории, чтобы за него вступилась. Помер он от непривычки к лесному делу спустя время — и все. Теперича, если кто бутылку ту поймал, что подумает? А у меня сын в армии, лейтенант!.. — Останин горестно вздохнул. — Сын — лейтенант! Укладывается в башке, нет? Не дали мальчонке погибнуть люди, хотя и укатили батю в тартарары.
Глыбин вдруг сел на топчане, поджав по-узбекски ноги. Казалось, его оглушили последние слова Останина.
— Сын, говоришь, в армии? И жена небось жива? — хрипло, через силу выдавил он из себя.
— Жива… — вяло подтвердил Останин.
Глыбин торопливо расстегнул ворот, заскорузлыми пальцами царапнул костлявую грудь.
— А у меня — никого. Прошлым летом всех похоронил! На моих глазах — жену и детей… Эвакуировались… Потом я в этакую глушь кинулся, как с моста в воду! Только не вышло! Нету такого места, чтобы позабыться, брат!..
Он встал и тяжело, как пьяный, пошел прикуривать. Наверно, десятую цигарку за вечер.
Иван Останин, занятый собственными воспоминаниями, для порядка вздохнул: у каждого, значит, свое горе… Зато Алешка Овчаренко удивился не на шутку. Он выскочил из-под одеяла, удивленно таращил глаза вслед Глыбину.
