Весь алфавит был разделен на пять рядов. В каждом ряду пять букв.
Если надо передать слово, начинающееся, скажем, с третьей буквы четвертого ряда, то делали: четыре удара (это указывало ряд) и еще три удара (это указывало букву). Таким образом переговаривались и вели довольно длинные разговоры.
Перестукиванья преследовались. Иногда в свободных камерах раздавался страшный грохот. Этим грохотом тюремщики старались помешать разговору.
Подмеченных в перестукивании переводили в изолятор.
По обе стороны изолятора были не камеры, а кладовые. Звук вследствие этого пропадал.
Правда, можно было перестукиваться еще с нижним изолятором, но нижний изолятор заботливо освобождали.
Итак, говорить было уже не с кем.
Самое страшное в тюрьме Трубецкого бастиона – это карцер.
В него любой тюремный надзиратель мог посадить заключенного сроком до десяти суток, даже без разрешения высшего начальства.
Карцер совсем крохотен. Окно его закрыто ставнем. Царит полная темнота. Печь и отдушины устроены так, что нагревается только потолок. Весь же карцер остается ледяным.
Быть посаженным зимой в карцер значило подвергнуться невыносимому для человека наказанию.
Окна тюремных коридоров выходят в замкнутый двор. Сюда, в крохотный двор, с крохотной, похожей на тюрьму баней, выводили заключенных на пятнадцатиминутную прогулку.
Здесь они видели сумрачное небо и четыре засыхающих дерева.
А затем снова они отправлялись в свои казематы, где услужливым правительством были им уготованы холод, мрак и нечеловеческая тишина.
Перегон Москва – Азия
Последние пакеты и тюки газет летят в темноту багажного вагона. Двери его захлопываются, и ташкентский ускоренный быстро выходит из вокзала.
За Перовом полотно дороги пересекают тонкие железные мачты Шатурской электростанции. Их красная шеренга делает полкруга и скрывается в зеленом лесу.
Поезд идет картофельными полями, под мягким небом. К вечеру начинаются страданья поездной бригады.
– Делегация села!
Беспризорных «делегатов», скромно засевших в угольных ящиках под вагонами, выволакивают.
Но это лишний труд.
«Делегат» от поезда не отстанет. Утром его белая голова, казалось навсегда покинутая в Рузаевке, сонно и весело трясется на подножке вагона, мотающегося перед Сызранью. Зло неискоренимо. Даровитый прохвост продолжает свое путешествие за рыжую Волгу и далее.
Пропитывается «делегат» тем, что на больших остановках распевает антирелигиозные куплеты:
