– Потрясен, что вы сплетничаете о частной жизни людей.
– Не такой уж частный случай. Девушка хотела породниться со знатным господином. Вот и завлекла его в ловушку. Решила захомутать джентльмена и надеялась скомпрометировать, чтобы он был вынужден жениться на ней.
Я сказал:
– Отлично вас понял. Она рассчитывала на его благородство, а у него такового не оказалось.
Девушек это позабавило, но потом Энид с негодованием произнесла:
– Он проигнорировал шантаж бесстыдной авантюристки.
Энид не просто глумлива, она еще и глупа. Хуже ли это ума и коварности ее сестры?
Она отвернулась, и девушки ушли не попрощавшись.
Шесть часов
Возможно, я никогда больше ни с кем из них не заговорю. И, надеюсь, не изменю своей решимости. Как я мог думать, что Энид мне интересна? Она смеется надо мной. Как я ошибся. Какой я дурак. Холодное и бессердечное создание. Эта тонкогубая улыбка, когда они с сестрицей пытались уязвить меня. Бессердечная злюка.
Четверть седьмого
Сердце мое очерствело, цветы любви увяли. Я больше не способен любить.
Половина седьмого
Нашел возможность сунуть в руку Бетси подарочек из магазина. Она удивилась, и, думаю, ей понравилось. Я прошептал:
– Поговорим позднее.
Семь часов
Только что Эффи прошла за мной и втолкнула меня в сырую старую столовую в дальней части дома, сказав:
– Я точно знаю, чего ты добиваешься.
Я удивился:
– О чем ты?
– Там у себя наверху. Это отвратительно, какой мерзостью ты там занимаешься. И если завтра или в понедельник не уедешь, то все расскажу маме.
Я ответил, что понятия не имею, на что она намекает.
Сестра наклонилась так близко, что я почувствовал ее дыхание у себя на щеке. Она сказала:
– Когда матушка узнает, ей будет ужасно больно, но тебе же все безразлично, не так ли?
– Хочешь, чтобы я ушел, а ты продолжила свое возмутительное распутство, – ответил я, протиснулся мимо нее и выбежал из комнаты.
Половина восьмого
Ужас, ужас. Никогда не видел маму такой расстроенной, настолько неспособной справиться со своими чувствами.
Около часа тому назад она завела меня в гостиную. Они с Евфимией пытались согреться у камина, где еле теплились три куска угля. Было видно, как сильно она расстроена. Показав мне письмо, которое я видел за завтраком, матушка сказала, что оно пришло от дяди Томаса утром и что ему сообщили о моем отчислении за «грубый проступок».
Не успел я открыть рот, как заговорила Евфимия:
– Тебя отчислили не за провал на экзаменах, а из-за долгов, не так ли? За какие-то двадцать фунтов не отчисляют.
