Сиротская кровать тоже в таком виде, словно на ней происходило скотоложество. На стене над кроватью прикноплен плакат «Гимнастика для беременных женщин», футбольная таблица и Софи Лорен с сексуально-озабоченными глазами. А на другой стене — водянистая надпись «Вход в газоубежище». Как это она сохранилась и почему через второй этаж был ход в газоубежище — непонятно.
Ну что можно сделать в такой комнатёнке? Провести здесь целый вечер — так руки сами потянутся пожечь дом… Два раза я даже пробовал вешаться, но ведь ни один гвоздь не держится в этой дрянной штукатурке. Только кнопки. Вот в уборной — там, действительно, одна стенка капитальная, но холод… Холод собачий.
И тишина в моей комнатёнке: вечная, сосущая. Словно горшок, накрытый крышкой. Иногда только, по средам, минут на двадцать к Марье Васильевне приходит высокий мальчик, и они заунывно, по-крестьянски скрипят пружинами. И каждый раз в конце Марья Васильевна кашляет…
И опять тишина.
Нет, так не просидишь и до семи часов!
И тогда я вспоминаю про этот дом. Про тётю Клёпу. Клеопатру Феофановну.
Чуть не плача от тоски и ненависти к этой комнатёнке с её тишиной и Марьей Васильевной, я торопливо достаю из шкафа свой чорный костюм, лакированные туфли и белую торжественную сорочку. Затягиваю галстук, одеколонюсь, запираю дверь и швыряю ключ на пол. Я ухожу. Нет — я убегаю.
Я убегаю в заветный дом, в гости к тете Клёпе. Ах ты, радость моя, тётя Клёпа!
И я иду по переулкам уже не сгорбившись, не опустив глаза.
Я вытягиваю шею.
Я дробножарко стучу подковами по булыжнику Большой Пожарной улицы. А подковы я сам себе набивал для страху.
Я чужой. Я изменил походку.
Начальника конторы хватила бы кондрашка, если б он увидел меня таким.
Я напеваю собственные стихи:
Я вечерком походку изменяю,
Я вечерком свой ворот поднимаю, —
Ведь я иду к знакомой тёте Клёпе.
Ах, что за тётя! Просто красота!
И я всегда немного волнуюсь. Я возбуждён, как собака на охоте.
Теперь я сворачиваю направо, в Козлоградский переулок, короткий и очень узкий. Там в конце есть не действующая теперь водонапорная башня с пивной. В это время здесь всегда стоит очередь темнецов с кружками. Я заворачиваю за эту пивную и иду Хивой. На пустой Хивской площади ни одного фонаря. Милиционеры проходят по ней группами.
Вот и ворота бань. Во дворе древние шлаковые кучи и горы ящиков. Мимо, мимо. Мимо суда, дровяных складов и длиннющего забора из сараев.
Теперь — кривой, опасный Николо-Ямский переулок. Он спускается к свалке. Перехожу на другую сторону по доскам и кирпичам в лужах. Говорят, здесь часто насилуют. Ну, ей-Богу, не меня же… Страшные тени прохожих пляшут по безоконным стенам казарм, потому что вырванная лампочка из фонаря свесилась на проводе почти до земли. А я не боюсь! Сколько раз уже такими могильными вечерами проделывал я этот маршрут! Чем гуще липкий мрак и глубже, утробнее дорога, тем яростнее гонит моё сердце злобная радость… Ужаснись, начальничек, глядя на своего раба!
