.
Сегодня я задаюсь вопросом: в самом ли деле ты упокоилась в мире? Я никогда не хотел для тебя ничего другого, никогда не чаял для тебя ничего другого. Я всегда знал, что ты не можешь вернуться, что ты перестала существовать в качестве материи. Этой мягкой, нежной и теплой субстанции, которой ты была, но больше не являешься, мои руки уже не коснутся, да и ничьи руки. Так что сегодня вечером, в субботу 25 декабря, у меня возникло желание поверить нашим детям. Нет, ты никогда не вернешься. И я рад этому, потому что это означает, быть может, что ты действительно покоишься в мире, что я делаю то, что надо, – и что я в конечном счете не настолько бессилен. Дети здесь, живые, реальные. Дети здесь – и придают смысл моей жизни. Сегодня даже больше, чем когда-либо, – среди бессмысленного, непостижимого я сознаю это. Без них я давным-давно присоединился бы к тебе.
Грас Мари Батай,
14 июня 1981 года, гостиная,
00.00 на больших часах
Когда я была молодой, я не думала, что так трудно создать пару. Мои родители жили и действовали вдвоем, всегда вдвоем, больше тридцати лет, и я благодарна судьбе за то, что она позволила моему отцу уйти первым – оставшись один, он пропал бы, а Луиза спасается нагромождением повсюду зеленых насаждений…
Быть может, наш союз был обречен с самого начала. Быть может, я не усвоила что-то важное. Быть может, все просто нельзя предусмотреть. Любовь – как прогноз погоды, вечно ошибаешься.
Моя любовь к тебе, Тома, это абсолютный факт. Я люблю тебя вопреки всему. Люблю вопреки твоему безразличию. Люблю вопреки нашему умершему ребенку. Люблю вопреки твоим морщинам. Люди делают такое – позволяют себе увлечься чужим воодушевлением. Не мы. Не я. Но вы, эгоцентричные создания, такая легкая добыча для этих вихрей, которые вас превосходят! В ваших глазах важно только настоящее, только оно существует, прошлого уже нет, будущего еще нет. Хотела бы я так рассуждать. Я ревную тебя, Тома. Искренне ревную. Машинка для замешивания теста, машинка для жарки картошки, наши подписи внизу договора – вот и готово.
А потом в один прекрасный день – маленькая проблемка.
Польская машинка – высокие бедра, крепкие ягодицы, груди-ракеты, девятнадцать лет, без детей, восточный акцент, пухлые губы, слабый умишко – о, не идиотка, нет, просто неопытная, наивная, соблазнительная, – и срабатывает ваш инстинкт Пигмалиона, восхищение в ее глазах, «г-н Тома», да к тому же новизна, эта проклятая новизна, в которой вы нуждаетесь, как в кислороде. Это ведь как раз по твоей части, новая технология, новый передок. Здесь-то никакой
