Пусть говорят что хотят, чтобы выразиться покрасивее, цвет осенней листвы, пряничный, но эта девица – рыжая. Да, огненно-рыжая, адски рыжая, это первое, что поражает, когда глядишь на нее, даже раньше ее красоты – ее волосы, с которыми не может сравниться само солнце, полуденное солнце в самом разгаре лета.
Колдунья. Колдунья. Колдунья.
Нелепая мысль? О! Она долго казалась мне нелепой, мне тоже. Ты знаешь меня, Тома, я рациональна, у меня ко всему научный подход, на моем жалком уровне, конечно, я атеистка со времен уроков катехизиса, где на себе испытала чужую злобу. Я всегда была одна-одинешенька, сидела в своем углу, и никто со мной не говорил, из-за дома, из-за этого дома и его ставшей притчей во языцех дурной кармы. Возлюби ближнего своего как себя самого – хорошие слова, но я ничего такого там не видела, а только шайку маленьких шлюх, которые насмехались надо мной и не подпускали к себе. Все эти издевки, необоснованные слухи и эти грехи, которые мне, всегда такой благоразумной, покорной, всегда послушной, приходилось выдумывать для исповеди ради моей матери, иначе священник посчитал бы меня лгуньей. После первого причастия родители оставили меня с этим в покое, и я больше никогда не молилась, никогда не верила ни во что, кроме самой себя. Играя, я переворачивала распятие над кроватью моей матери, делая вид, будто я «сатанистка», а прежде чем выйти из комнаты, переворачивала его обратно; бедная мама, она не знала, иначе бы это ее убило. Но мне становилось хорошо от этого, понимаешь? В кои-то веки я совершала грех, который не приходилось выдумывать.
Потом я выросла и совершенно забыла и Бога, и все остальное, ад и проклятие.
Погоди, звонок. Телефон звонит.
В девятнадцать тридцать. Твоя авария произошла около девятнадцати тридцати. Небо падает мне на голову.
Ведь я знала. Знала, Тома, потому что в девятнадцать тридцать, как раз перед тем, как зазвонили часы, на кухне появилась девчонка. Ее кожа была еще бледнее, чем обычно, сквозь нее просвечивала сетка вен, везде, на лице, в вырезе футболки, там, где начинается грудь. Она была уже не белой, а синей. Явилась с этим лицом, когда я разбирала почту. Я спросила, чего ей надо, проблемы с детьми? Она вроде хотела что-то сказать, открыла рот – даже ее губы потеряли цвет, – но не издала ни звука. Я все тверже настаивала: «Господи, Кристина, что творится?» Она тогда посмотрела на часы; как раз в тот миг прозвонило половину. И сказала: «Грас, прости, у меня дурное чувство». Я не поняла, продолжала спрашивать. «Дурное чувство насчет господина Тома. Будто с ним что-то случилось. Думаю, что-то плохое случилось с господином Тома».
