— Мещанин, вот ты кто, — с презрением говорила Белла, — а я счастлива здесь...
Она тихонько дотронулась до его руки, сжала ее с отчаянной нежностью и прошептала:
— С тобою...
Он отодвинулся, сердито и смущенно кивая на Элен, а та с грустной улыбкой думала:
«Теперь уж поздно, мой милый друг...»
Осенью семейство Кароль переехало из гостиницы в меблированную квартиру на улице Ла-Помп. Хозяйка была американкой, ее муж — итальянским герцогом. На всех креслах в доме были вырезаны гербы, а спинки украшали короны из позолоченного дерева. Иногда Борис Кароль рассеянно выдергивал из корон жемчужины и играл ими. С тех пор как он вернулся из Америки, Элен, ее родители и Макс временами даже походили на некое подобие семьи. Кароль, откинувшись на высокую мягкую спинку с вышитыми непонятными геральдическими знаками, с улыбкой смотрел на жену с дочерью. Такие минуты были чем-то вроде передышки в его жизни, позволяя ему наслаждаться мирным домашним уютом маленькими порциями, как наслаждаются гоголем-моголем после злоупотреблений вином и острой пищей. Элен хорошо знала это выражение на лице отца, которое обычно было тревожным, про себя она называла его «Мир и покой вам, добрые люди». Белла теперь выглядела серьезнее, спокойнее, в такие минуты даже ее бурлящая кровь на какое-то время остывала. Макс курил. Элен читала; свет лампы падал ей на волосы. Вдруг, то ли чтобы порадовать мужа, то ли от проснувшейся материнской любви, слабые зачатки которой все же иногда пробивались наружу, Белла вполголоса сказала:
— Элен начинает созревать...
Она не заметила, как Макс тут же перевел свой горящий взгляд на Элен, которая сидела, склонившись над книгой. Но чем добрее становилась Белла, тем сильнее кипела необузданная ненависть в сердце ее дочери.
«А надо было так мало, — думала она, — но теперь слишком поздно... Я ее никогда не прощу. Если бы она обидела меня сейчас, уже взрослую... Да, наверно, я бы смогла простить... Но загубленное детство не прощают».
Иногда она по старой привычке искала в зеркале отражение маленькой круглолицей девочки с большим ртом и черными кудрями, а видела уже начинавшую формироваться девушку, как говорила Белла. Но самое главное — исчезало и ее гордое, невинное выражение лица; щеки впали, подчеркивая худые скулы, на которых через несколько лет появятся первые морщинки...
Семейные вечера в центре этого чужого Парижа, такого холодного и суматошного, в этой квартире, которая не принадлежала им, как, впрочем, ничто и никогда, где бы они ни жили: ни книги, ни вещи, ни портреты, что были куплены оптом и вскоре покрывались слоем пыли под скудным желтым светом люстр, половина лампочек в которых давно перегорела... В вазах погибали розы, о которых никто не заботился. В углу за кружевными порванными занавесками, купленными по тысяче франков за метр и прожженными сигаретами по краям, стояло пианино, крышку которого никто никогда не поднимал. На ковре лежал пепел. Слуги молча, с презрительным видом сервировали кофе на краю письменного стола и исчезали с кислыми улыбками на лицах, осуждая в душе этих «полоумных иностранцев». Элен и в голову не приходило, что она сама может привнести немного порядка и гармонии в их домашнюю жизнь. Слишком привыкла она кочевать с места на место, чтобы научиться считать мебель и окружавшие ее предметы своими; все, вплоть до обоев и книг, внушало ей чувство неприязни и отвращения.
