Дездемона умрёт в понедельник | страница 91



— Стоп! — раздался вдруг властный голос. Благодаря мегафону этот голос имел дикую мощь и жестокий жестяной насморк. — Темп! Где темп? Это прогулочка, шлянье, а не экстатический порыв. Тома, еще раз!

Тома остановилась и вразвалочку направилась к исходной позиции. Потом она побежала снова.

— Выше, выше колени! Экстатичнее! — гудел владыка-насморк.

Лео, тупо прыгавший с братьями-славянами в речке, вдруг понял, что он страшно озяб. Челюсти его ходили ходуном, а забытый кулек с объедками давно уже ласково тыкался в его живот. Зато каждый пробег знаменитой Тамары Федченко обливал его мгновенным кипятком. Он никогда еще не видел женщины нагишом, тем более нагишом перед двумя сотнями посторонних лиц.

— Ну, никуда это не годится! Отдышись, Тома, и попробуй осмыслить. Твоя Неява не спортсменка, а прекрасное и бесстыдное дитя природы! — недовольно хрипел жестяной голос.

Актриса Федченко бежала снова и снова и успела до смерти надоесть застрявшим в реке язычникам. Даже Лео ничего уже не чувствовал, кроме предобморочного озноба, и бессмысленно, машинально топил теперь объедки, которые все всплывали, дразня и пузырясь.

Возвращался Лео домой на закате — он мок вместе с языческой толпой еще и при съемках купания жреца. «Что за удивительный мир! — размышлял он, громко и неритмично стуча зубами. — Вот что значит искусство! Сумкин держал нас в вонючей речке целый день. А кто такой Сумкин? Пузатый кривоносый мужичишко в засаленной жилетке. Слова без матерка не скажет, плюется поминутно — и вот этот пузатый заставляет саму Тамару Федченко, прекраснейшую в мире женщину, все с себя скинуть и бегать туда-сюда перед целым городом. Откуда такая власть? Такая сила? Какое чудо позволяет людям делать всевозможные подобные глупости, да еще и считать это важным делом, необходимым человечеству? Вот это жизнь! Какое счастье этим заниматься! Не тупым заколачиванием денег, а святой этой дурью!»

Скоро фильм вышел на экраны. Лео смотрел его двадцать восемь раз. Двадцать восемь раз Тамара Федченко бежала, экстатически подбрасывая колени. Затем на экран ползла панорама языческих игрищ в воде, и Лео видел сам себя на краю подпрыгивающей толпы. Навеки, навеки мелькал на экране его прошлогодний летний, выцветший чубчик, навеки отгоняли машинально пакет с объедками прошлогодние озябшие руки.

Мог ли Лео не стать актером?

Он стал! Если это судьба, то все само собой катится. Что-то покажется небывалым чудом (он сходу поступил в Щукинское училище), а что-то — черной несправедливостью. Несправедливостью считалось мыканье Лео по театрам Саранска, Казани и Брянска. И ведь вроде признавали всюду, что Лео умный, сдержанный актер, и Щукинское училище — не кот начхал, но не складывалось, не складывалось! Всюду он натыкался на готовые какие-то сплетения и общности, всюду были какие-то чужие, косные, самодовольные лица. Тогда-то он приучился мчаться куда угодно, без направления, когда только пустота над головой и под ногами. Он приучился не принимать всерьез проблескивавшие мимолетом тела и светила.