— Не вижу ничего аморального в том, что человек поскользнулся в бане, и его скрутило радикулитом. А какие болезни, по-вашему, моральны? Коклюш? Заусенцы?
— В какой бане? Разве поскользнулся? — удивился Мумозин. — Слышите, Ирина Прохоровна? А госпожа Андреева что нам наговорила? Вот люди! И это русский психологический театр!
Супруги обменялись кислыми взглядами, и Мумозин продолжил:
— Как бы там ни было, Кульковский отпадает. А дело сугубой важности!
Самоваров насторожился.
— Сугубой, сугубой! Речь пойдет о детях. Мы с супругой, осмелюсь сказать, не жалуем подрастающее поколение. Духовность его слаба! Оно сорит бумагой, дерется в буфете, хнычет во время кульминации, бегает туда-сюда в туалет, не приемлет психологизма… Но что делать! Жестокая необходимость толкает нас… прибегнуть к вашей помощи…
Взгляд Мумозина вновь остекленел. Самоварову почему-то вдруг показалось, что ему предлагают сделать Ирине Прохоровне ребенка, приемлющего психологизм. Он в испуге оглянулся. В самом деле, Ирина Прохоровна придирчиво его рассматривала.
Мумозин в это время потирал лоб. Самоваров как-то видел по телевизору одного известного режиссера, и тот тер лоб точно так же. Другой известный режиссер тер кончик носа, третий щипал мочку уха, четвертый потирал затылок, а пятый забирал бороду в кулак и дергал, будто хотел вырвать с корнем, как репу. Мумозин овладел в совершенстве всеми этими режиссерскими штучками и умело томил ими собеседников.
— На носу весенние каникулы, — ни с того ни с сего заявил Владимир Константинович и попытался вырвать бороду. — Касса пуста, а нужен спектакль. Глубокий, тонкий, целомудренный… Где-то порядка тридцати утренников, а потом и на выезды с Богом… Городские власти очень просят… Через две недели премьера — вы не могли бы? Пьесу нашли, «Принцессу на горошине» Кукельмана. По Андерсену. Шехтман после инфаркта реабилитировался, изъявил любезное согласие поставить. А роли как разошлись! Принцесса — Андреева, Принц — Карнаухов…
— Глеб? — Самоваров вспомнил, как Глеб сверкал глазами в роли подлеца (интересно, чем там, в спектакле, дело кончилось?)
— Зачем Глеб? — не понял Мумозин. — Геннадий, конечно.
Самоваров наивно засомневался:
— Геннадию же лет пятьдесят. Какой он Принц? Он лысый совсем.
Мумозин расхохотался и ущипнул мочку уха.
— Сразу видно, что человек вы нетеатральный! Специфики не чувствуете! Да Геннадий так накладочку пристроит, что не узнаете! И потом, почему Принцу не может быть пятьдесят лет? В тексте возраст не указан, только сказано: «юный», а это понятие растяжимое! Геннадий столько сказок переиграл — никто лучше него юность не сыграет.
