Его позвали на испытание одним из последних. Мельник вошел в маленькую квартиру. В комнате стояла старая мебель: диван, советская стенка, телевизор на маленькой тумбочке, в углу — гигантский фикус, какие чаще всего бывают в официальных учреждениях. На диване сидела бледная, худая женщина. В руках >она зажала измятый носовой платок, глаза ее были испуганы. Тонкие, едва заметные губы она искусала до синевы.
Мельник вынул наушники из ушей, затолкал тонкий провод в карман. Голоса держались поодаль, точно лисы, ждущие, пока хозяева фермы улягутся спать. Мельник выдохнул, готовясь к неизбежному. Голоса не набросились сразу, они ждали, пока Мельник начнет.
В воздухе все еще витали слова, сказанные девятью другими медиумами, — их помнили, их обдумывали члены съемочной группы и сидящая перед Мельником женщина. Это мешало ему, но и помогало тоже: по крайней мере было понятно, что произошло. Мельник перевел взгляд на тускло блестящую перекладину турника, закрепленную в дверном проеме. Услышал мягкий мужской голос — его женщина помнила лучше прочих. Соколов в ее голове продолжал повторять: «Мама ваша покончила самоубийством… Никто не виноват… Опухоль мозга, совсем небольшая, не обнаружили при вскрытии… Помутнение сознания… Это болезнь, вы не виноваты…» Она хотела услышать эти слова, именно ради них решилась на участие шоу. Или тогда уже ради того, чтобы выслушать приговор и уйти вслед за матерью тем же путем.
Однако слова Соколова не были правдой, причина самоубийства была не в опухоли. Отмахнувшись от его убедительного голоса, Мельник стал искать настоящую причину. Он увидел мать и дочь, похожих друг на друга, требовательных, серьезных, скупых на проявление эмоций, неулыбчивых. Они жили в маленькой квартире вдвоем и, хотя много разговаривали по вечерам после работы, все равно остро чувствовали одиночество. Из одиночества вырастала злость, из злости — короткие и яростные ссоры.
Пока мать была жива, можно было ее обвинять.
— Если бы не ты, я бы себе давно кого-нибудь нашла! Куда я приведу мужчину? На соседний диван? — кричала дочь.
Мать обижалась.
Их трагедия заключалась в том, что они сильно и искренне любили друг друга, но не умели об этом говорить.
Однажды утром мать проснулась и долго смотрела в потолок. Она думала о том, что ей шестьдесят пять, а дочери — тридцать восемь. Она могла бы прожить еще лет пятнадцать, тогда дочери будет… тридцать восемь плюс пятнадцать… арифметика долго не давалась ей, но в конце концов цифры сложились: пятьдесят три. Цифра показалась ей огромной. В пятьдесят три нельзя найти себе мужчину. А в тридцать восемь не все еще потеряно, и можно выйти замуж, завести ребенка. А в пятьдесят три? Уйдет мать, и наступит полное одиночество.
