— Допустим, — слабым голосом согласился Егор. — Но дело-то не в этом!
— В этом, именно в этом!
— Ты, папа, уже рассуждаешь, как дядя Степа-ветеран. Ты же не такой! В конце концов, ты ведь тоже был молодым!
Кузнецов презрительно крякнул:
— Ну, настолько молодым я не был никогда.
— Я не хочу, пап, ссориться. Я тоже мог бы многое сказать. Не буду. Но! Мне идти больше некуда. Без твоего ответа я отсюда не уеду. Скажи только «да».
Кузнецов снова уселся на стул, скрестил руки. Его широкое лицо ничего не выражало, кроме брезгливости.
— И тебе не жалко совсем, что так со мной вышло? — робко спросил Егор.
— Вот это хороший вопрос. Ты ведь давно это спросить хотел, да спесь немного мешала. Маловато у тебя спеси-то! Гордости маловато! Чего тебя жалеть? Будь ты калека, слабоумный — жалел бы. А на тебя — молодого, здорового, неглупого, красивого — смотреть просто противно. И все. Пришел тут про Вадю свою рассказывать!
— Дался тебе этот Вадя…
— Ну скажи, ради Бога, зачем тебе колеса эти? Зачем деньги, деньги, деньги? Девок пленять? Ты что, покупаешь их, как старый подагрик с почечуем? Они так должны тебя любить! Сходить с ума! Уксусом травиться! Я до сих пор никого не покупаю — ни женщин, ни друзей. Не клюй на дешевку! А все, что покупается, — знай! — дешевка.
— Ты — это другое дело…
— Какое другое? Я в восемнадцать лет прибыл в этот город из паршивого райцентра. В школьном пиджаке приехал, из которого настолько вырос, что чуть ли не локти из рукавов торчали. И в трехрублевом трико! В художники подался. Денег ни шиша, а живопись — занятие дорогое. Отец черт знает где по тюрьмам, тетка двадцатку пришлет когда — состояние! Все на краски шло и на квартиру, общежития-то не было. Снимал угол на самой горе — помнишь, я тебе показывал? — у старой одной карги. Голодно, стыло. Дрова воровал. Бабка на печке в тряпки завернется, а я в тулупчике сплю. Так и тулупчик этот за ночь к стенке примерзал! Уж позже я настропалился в детсадиках сторожевать Ночь в тепле — знаешь ты, что это такое? Что за блаженство? Чего-чего не было! Заметь, это не ревущие сороковые были, а мило застойный семидесятый год! Но рисовал я, как бешеный. Писал днем и ночью. Вроде запоев было. А как любили меня! Какие красивые! И даром! Даром! И на трехрублевое трико не смотрели!
— Что, и уксусом травились?
— И уксусом. Любили! И друзья в рот заглядывали! Преподаватели завидовали! В Академию шутя-смеясь поступил.
— Я же и говорю — то ты! Время было другое, а у тебя к тому же талант, характер…
