Ронан выпускает из рук альбом, и он скользит между коленей. Ронан вспоминает. Он явственно слышит, как удилище с наживкой на конце, свистя, рассекает воздух. Он чувствует, как бьется в кулаке проглотившая крючок рыба. Вилену он знает не хуже, чем свои пять пальцев. Да и Майенну тоже. Мысленно он бродит по старым улочкам Витра — улица д’Амбас, улица Бодрери; идет по Новому мосту в Лавале, слышит стук парижского экспресса по виадуку. Он помнит и солнце, и дожди, и острое чувство голода, заглушаемого в деревенских забегаловках. Это был его край. И дело тут не в фольклоре и не в местных праздниках, и не в… Ну как объяснить людям, что ты чувствуешь: «Это мой дом! И воздух, которым я дышу, тоже мой. Я с удовольствием приглашал бы вас в гости. Но хозяевами видеть вас я не хочу!»
Ронан снова берет в руки альбом. Одни пейзажи. Он всегда старался не повторять видовые открытки. Его объектив, все более и более искусный, выискивал затерянные в чаще леса пруды, доисторические скалы, наполовину заросшие утесником и папоротником. После «кодака» настала пора «минольты». Фотографии становятся все профессиональнее. На них уже видна игра серых тонов воздуха, особенности светотени при западном ветре, то неподвластное словам, от чего щемит сердце. Зваться Антуаном де Гер! Командовать на море и ничего при этом не почувствовать! Ронан вспоминает их ссоры. Республиканец Антуан де Гер! Старая образина! Именно глядя на отца, судорожно цеплявшегося за свои галуны, свои медали, свою честь верного режиму офицера, Ронан и стал таким нелюдимым, таким одержимым в своем упорстве.
Он пытается разобраться в себе. Политика — плевал он на нее. Не это главное. Все дело в различии мировоззрений. А он так и не сумел до конца понять, в чем оно. Он только знает, что его цель — выстоять, иными словами: противодействовать, иными словами: хранить верность, как хранит ее крестьянин по отношению к священнику, священник по отношению к церкви, а церковь — к Христу. И все равно это не совсем то. Речь идет о верности более глубокой, как бы укоренившейся, — словно замок, пустивший корни на холме; это что-то могучее, недвижимое. Когда-то, в четвертом классе, Ронан выдумал себе девиз: «Ни един не пройдет». Бред, но девиз этот пленил Ронана заложенной в нем спокойной силой. И он до сих пор не утратил своей привлекательности.
Ронан раскрыл второй альбом, и фотографии тотчас пробудили дремавшую в животе боль, которая никогда уж не утихнет. Еще в камере она будила Ронана, толкая его изнутри, точно ребенок во чреве. Слезы застилают ему глаза. Катрин! Ее он фотографировал всюду, где бы во время своих прогулок они ни останавливались передохнуть. Катрин у пещер; Катрин в купальном костюме на пляже в Сен-Мало; Катрин на пароходике в Динаре, а вот она на лодке, плывущей по Ранее. И всюду Катрин улыбается, похожая на взъерошенного мальчишку. Есть и фотографии более высокого класса — настоящие портреты, крупные планы, где выражение лица у нее то мечтательное, то веселое, на щеке — ямочка, к которой он так часто прижимался губами. Сколько воспоминаний! И это из-за него она покончила с собой! «Когда она поняла, что беременна, — сказал прокурор, — она совсем потеряла голову. Разве могла она связать свою жизнь с преступником? Разве могла дать своему ребенку отца-убийцу?»
