— Приятеля твоего, Сереженька, — доносится из-за печки, — лесничего Егорушкина, без обеих рук привезли, при одной ноге…
— Да ну?!
— А Мишка Сонин, писала тебе вроде, Сереженька, погиб…
— И Михаил?!
Отец морщится и кривит лицо; Ваня, обследовав его китель, не нашел, чего хотел, — спрашивает, пугаясь:
— Где же медали твои?
— Нет медалей, — отец руками развел.
— Одни, что ль, ордена? Спрятал?
— Одни ордена, — поспешно соглашается отец.
— Ты кто у нас? Диверсант?
— Диверсант он, господи, пристал, липучий… диверсант, — вмешивается мать, выйдя из-за занавески; разнаряженная вышла, никогда ее Ваня такой не видел, даже ленточка у нее в волосах; и она стоит, смотрит на отца, а он на нее, она смотрит, и он смотрит; наконец отец взялся очки протирать, а Ваня сказал ему:
— Где же зубы ты потерял?
— Цинга съела, — ответил отец. — Не вырастут — железные вставлю.
— Красиво будет, — рассудил Ваня.
— Живенький мой, — ласково говорит мать, — живенький…
— Живой, — отец подтверждает; кончиками пальцев потрогал брови у матери. Покашлял.
— Живенький, живенький, — упрямо повторяла мать.
Ваня после затишья снова — неожиданно за спиной у матери — выстрелил из пугача. Мать ойкнула, схватилась за грудь; отец обнял ее за плечи.
— О ума сойти, Сереженька, — закрыв глаза, еле слышно произносит мать.
XI
Собрались, как водится, изо всех тринадцати подсосенских дворов; вынесли стол на улицу, под старую липу. С липы на стол падают зажелтевшие от бездождья листья и зеленые мохнатые червячки, тоже порожденные сушью. А на столе — кто что принес с собой и чем Алевтина Демидовна, мамка Вани, расстаралась: даже две банки американских консервов есть — видом как деревенский холодец, и творог в мисках, грибки соленые, простокваша в кринках и еще другое, что можно пить, — в разных посудинах. Ване в кружку квасу налили, забористый квасок — вырви глаз! С кем не чокался? Ваше здоровье!
Громче всех кричит дед Гаврила — сивая бороденка на сторону сбилась, размахивает стрелкой зеленого лука, внимания к своим словам требует. Сам он костлявый, уколоться об него можно, а слова его — круглые, мягкие, вроде бы даже покрашенные они, как пасхальные яички.
— Бгатцы! — взывает дед. — Я за всех скажу!.. Все мы тута и ты, Сеггей Годионыч, с нами, такая всенагодная любовь тебе оказывается… А еще скажу я…
Так, букву «р» не признавая, помнят подсосенские старики, граф Шувалов говорил. И считают в округе: Гаврила — он графских кровей, незаконный только, нагулянный Шуваловым, потому и привез тот его сюда, к немцу Карлу, подальше с глаз…
