Ефрем. Вроде ты жизнью недоволен, Машин. Да!
Дядя Володя. Я эту жизнь перестрадал и ценю…
Ефрем. Нашу ли жизнь ценишь!
Дядя Володя. Нашу, нашу…
Помолчали.
Ефрем. Нет. Володька, против меня ты слабак. Я, между прочим, рук не подымал.
Дядя Володя. Я тоже, говорю, не подымал!
Ефрем. А чего кричишь?
Дядя Володя. Не подымал, говорю. Меня израненного взяли…
Ефрем. Пущай так… А что сейчас увидел — не было такого. Замкнись, прошу, Володька. Не нас она выбрала, и не ей мы нужны.
Дядя Володя. А зачем ты?!
Ефрем. Снова-заново! И так муторно… Знай, Володька, повторяю, свое место. Замкнись.
Дядя Володя. Грозишься?
Ефрем. Не грожусь. Однако у меня не задумчивый характер. Я его не в плену закалял, Машин, сказано тебе…
Ване почудилось, что дядя Володя всхлипнул. Махнув рукой, он пошел от Ефрема.
Ефрем задумчиво постоял, покурил и тоже пошел к себе в ограду.
А Ваня тихонечко пробрался в сенцы своей избы и стоял там, прижимаясь лицом к подвешенной связке пересохших березовых веников. Он стоял долго, пока мать не вышла в сени, не наткнулась на него, — вскрикнула, узнала, отнесла на кровать, прилегла рядом. Она целовала его, а он отодвигался, даже толкнул ее больно локтем и, сморщившись, уснул. Горячий дождь капал на его щеки, шею, и он бежал куда-то — за девушкой с длинными косами, которая тревожно и горько шептала: «Мальчик мой… солнышко!»
IX
На взгорке заполыхала рябина, далекие грозы за лесом шумят, и над Подсосенками сухо рвется бесцветное небо, зарницы по ночам играют; Ваня с Майкой по два мешка лесных орехов насобирали, дядя Володя Машин скошенный овес на коровник возит, — август!
А тут рожь подоспела, первые бестарки зерна на ток свалили, зазолотился он, засиял в солнечной пыльце, — крутят бабы гремучие барабаны веялок, шум, гвалт, и встрепенувшимся кочетом носится по току, вороша валки, покрикивая на баб, громыхая коваными дверями склада, дед Гаврила. Губы у него фиолетовые от химического карандаша, — слюнявит карандашик, записывает на бумажке, считает, пересчитывает, ахает в восторге и удивленье: урожай как довоенный, будет хлебушек, бу-удет, а то уж и забыли, что такое урожай!
Ваня и Майка воробьев, скворчиков и ворон от зерна гоняют, зарываются в его тепло, лежат, наблюдая, какая веселая это работа, когда хлеба много. А мать — она тоже сейчас здесь, а не в Еловке за счетоводческим столом — предупреждает: рожь хоть и мягкая, сама на зуб просится, однако горстями с жадностью не ешьте — заворот кишок получится…
