А дочь — ее звали Наташей, Натальей, попросту Талей, — ласковая и очень самостоятельная, проворными руками стягивала с иззябшегося Васи его пальтишко на рыбьем меху; она дышала на скрюченные, занемевшие Васины пальцы, и горячая щекочущая истома вливалась в его маленькое, равнодушное и притерпевшееся тело; он снова пригляделся к толстой кошке Мальве, ее волшебным зеленым глазам, увидел жадное любопытство Серафима и как на беленой русской печи колышутся спокойные тени (самая лохматая от деда Евстигнея), увидел и заставил себя вслух вспомнить хорошее слово: «Спасибо».
В этот вечер не скоро растаяли в нем пройденные черные поля, захлестанные ветрами; даже когда он, накормленный щами и кашей, прикрытый шубой, лежал на лавке, чудилась ему все та же бесконечность дороги, вздыхал, дивя хозяйку этими странными, стариковскими вздохами; и ноги его неспокойно вздрагивали — им же, знал он, надо идти, куда-то идти… Вот на рассвете дед Евстигней разбудит его, погонит, сонного, на улицу, в стылую мглу, за чужую поветь или чужую стену («Облегчись, Васятка, перед путем-то…»), и зашагают они одинокими человеками.
Мурлыкала возле Мальва. Серафим обиженно сопел: не понял его пришлый Васька, для себя, что ли, вытащил он из-под кровати ящик собственных богатств, для себя, что ли, разбросал по полу стреляные охотничьи гильзы, оловянных солдатиков, пугач, вырезанные цветные картинки, на которых вожди и герои в военной форме с орденами… Через слипающиеся глаза до Васи мутно доходили изображения героев; неохотно вбирал он и шепот, доносившийся от стола, — деда Евстигнея и тети Сани.
— Он живой мальчик, — говорил дед, — неотогретый, послушный…
Кажется, как всегда, до света будил его дед Евстигней, что-то нашептывал ему, гладил по голове, и он слушал. А проснулся — ничего не запомнил из того, что было сказано дедом, и деда самого уже не было в избе. Ушел тот один.
II
Мальва прыгала с лавки, будто шлепалась, — худым мячиком; тут же заведенно, не сбиваясь, начинали выстукивать маятником настенные ходики, а тетя Саня гремела заслонкой у печки, — он просыпался. Повторялось так уже не одно утро; и надо было привыкнуть ко всему теплому и чужому для него. И к тому, что тетя Саня, услышав, как возится он под шубой, подходила, властно, крепко прижимая смоченную лекарством тряпочку, протирала ему глаза. За потными оконными стеклами рождалась для него синева нового дня, но хотелось снова смежить веки: пусть отойдет тетя Саня, унесет от его лица свое лицо, мягкое и спрашивающее. Всякий раз при этом он хотел что-нибудь сказать тете Сане, было обидно и неловко оттого, что не знал, о чем же нужно сказать…
