Страх является адекватной реакцией в ситуации сиюминутной очевидной опасности; неадекватная реакция в этом случае обусловливает возникновение тревоги. Фиксация страхов и наполнение соответствующим содержанием многочисленных объектов представляют собой попытку человека определить, чего он боится и научиться управлять ситуацией. Потребность в безопасности, означающая стремление избежать состояния беспомощности при столкновении с опасностью, усиливают эту тенденцию к конкретизации тревоги. Поскольку человек не знает (или не отваживается узнать) действительного источника тревоги, он использует в качестве источника предметы, животных, сверхъестественные существа, безымянное «они» или враждебное «другие», факторы культуры, бессмысленность жизни, неизбежность смерти и т. д. Все, что вызывает у человека страх – это катастрофическая смерть, все остальное следует квалифицировать как фобия. Совершенно очевидно, что невозможно провести четкую границу между страхом и тревогой. Также невозможно отделить нормальную тревогу от невротической, если, конечно, мы не примем за аксиому экзистенциальную тревогу. Любая тревога нормальная, поскольку это закономерная реакция на реальную угрозу, и иррациональная, поскольку это результат сохранения в бессознательном следов детской ситуации опасности. Понимание природы базисной тревоги делает несущественной проблему различий между страхом и тревогой, между нормальной и невротической тревогой.
Когда мы считаем, что вытесняем тревогу, на самом деле мы вытесняем представление об угрозе, т. е. о том, что угрожает (тревога же, как боль, лишь сигнализирует об опасности). Представление о матери как об источнике опасности – вот, что не допускается в сознание. В пользу этого утверждения свидетельствуют два аргумента. Во-первых, ребенок витально зависим от своей матери и вынужден верить в ее поддержку. Мысль о том, что человек, давший жизнь, хочет ее садистским образом оборвать, – невыносима; само существование подобной предрасположенности в психике матери ведет к отрицанию не только ребенка как ценности, но и его права на существование. У всех нас мысль о материнской враждебности вызывает ощущение чего-то противоестественного. Мы привержены образу альтруистической матери, не только своей собственной, но и вообще, и считаем, что на этом держится жизнь. Даже когда человек осуждает свою мать, он не расстается со своей верой в ее доброе отношение к нему и с надеждой заслужить его. Более того, поскольку материнская разрушительность сосуществует с искренней материнской заботой, ребенок испытывает замешательство и чувство вины за свои враждебные контрреакции; согласно Mowrer, отрицание этой вины может само по себе стать источником тревоги. Во-вторых, само осознание материнских разрушительных импульсов очень опасно, поскольку это означало бы актуализацию угрозы. Многие дети на своем собственном опыте убеждаются, что ничего так вызывает у матери гнев, как подозрение о том, что ребенок осознает ее недостаточно сильные материнские чувства к нему.
