Все поездки у меня путаются в голове, их было слишком много.
Я еще вижу свет фар, шарящих в темноте. Никакого обозначения обочин, никакой разметки. Только темнота и выбоины. Иногда мы в них попадали.
Приходилось и колеса менять. Неуютная остановка на ничейной земле. Когда было непонятно, сможем ли мы вообще двигаться дальше, и как. (Кто из нас троих уповал на Бога?). Ехать лучше, чем стоять, этот девиз усвоила очень быстро.
Однажды ночью, думаю, по пути в Загреб, на обочине махал руками человек и заставил нас остановиться. Не видели ли мы беглеца. Беглеца? Воры обобрали его виноградник. Далеко уйти не могли. Нет, мы никого не видели. Он отступил назад и обреченно опустил руки.
Слово «воры» будоражило мою фантазию еще много дней. Наскочившее на меня посреди ночи на безлюдном участке дороги, вырвавшее меня из сна: воплощение опасности, которая, возможно, ждет там, за следующим поворотом.
И по сей день я стараюсь не ездить на машине ночью. Чужое, помноженное на ночь, пугает меня. Ребенок во мне регистрирует опасность.
Я была ребенком пути.
На сквозняке в дороге я открывала мир и видела, как он развеивается.
Открывала Сейчас, и как оно растворяется.
Я уезжала, чтобы приехать, и приезжала, чтобы уехать.
У меня была меховая варежка. Это у меня было.
У меня были отец и мать.
Детской комнаты не было.
Но было три языка, три языка у меня были.
Чтобы переводить, отсюда туда.
Если пограничник смотрел сердито, я засовывала палец в мех.
Мех рассматривал униформу.
Униформа казалась засвеченной.
Можно было двигаться дальше. И двигались дальше.
Между границами простора было мало.
Ровно столько, чтобы чуть-чуть поозорничать.
Разочек.
Поджарить поросенка на берегу реки.
Или по высохшим следам шин пробежаться к небу.
И потом границы снова вставали.
И время таяло в привыкании.
Слева прощание, справа прибытие.
Или наоборот.
А теперь расскажи про другое. Про жареного поросенка. Поездки ведь могут быть и радостными.
Верно. Это когда приезжаешь на семейный праздник. По-моему, у двоюродного деда Ганзека был день рождения. Он жил в Орможе, со своей матерью, трубочисткой Марией, холостяк и страстный рыболов. В руке у него всегда была либо удочка, либо бокал белого вина. Лукавые глаза, красный нос, всегда расположен к шутке, всегда насмешлив. Мне он нравился. Тот день в начале лета был теплым. Мы стоим на берегу неторопливой Дравы, Ганзек удит, папа тоже решил попытать счастья. Я смотрю на воду, мужчины ожесточенно молчат. Река блестит на солнце, белая, серебряная, голубая. Я знаю, там полно рыбы. И тут у Ганзека клюет, нет, не легендарная щука, но очень красивый лещ. И попадает прямиком в бадейку с водой. За утро их будет четыре, пять. Как раз хватит на закуску.
