Видели бы вы меня в тот день — перемещаю холостяка на ту сторону, невесток — на эту. Старшего сына ставлю позади старика. Переставляю детей… (Назад к камере.)
«Еще разик, пожалуйста! Сы-ыр.» Снова за работу… Старик со старухой вместе, дочери за ними, сыновья сбоку. Те, что сидели, теперь стоят. Те, что были «стоя», теперь «сидя»… И так десять раз, парень! И ни одного повтора!
Опустошенный Стайлз обрушивается на стул.
Когда они в конце концов ушли, я уже готов был сказать: Больше никогда!
Спустя неделю старший сын вернулся за карточками. Они были готовы. Уже в тот миг, когда он возник в дверном проеме, я понял, у него горе. «Мистер Стайлз, — сказал он мне, — еще чуть-чуть, и мы бы не успели сфотографироваться. Через два дня после визита к вам мой отец умер. Он никогда не увидит этих снимков.»
«Перестаньте, — сказал я. — Вы же мужчина. Сегодня или завтра каждый из нас должен будет уйти, вернуться Домой. Вот… — я сгреб карточки со стола. — Вот. Посмотрите на своего отца и поблагодарите Бога за то время, что он отвел ему на этой земле.» Мы вместе просматривали их. Он глядел на них в молчании, после третьей слеза медленно потекла по его щеке. Но одновременно… я украдкой наблюдал за ним… одновременно в нем родилось какое-то новое чувство, когда он увидел на снимке себя рядом со своим отцом, когда рядом со своим отцом он увидел братьев и сестер, и маленьких внучат. И он улыбнулся.
«Вот так, брат, — сказал я. — Улыбайтесь! Улыбайтесь своему отцу. Улыбайтесь миру.»
Когда он ушел, я долго думал о нем, как он возвращается в свой маленький дом где-то в Нью-Брайтоне, о том, что там его ждут маленькие матери в черном, потому что Мужчина умер. Я видел, как мои карточки переходят из рук в руки. Я видел руки, вытирающие слезы, а потом первые робкие счастливые улыбки. Поймите одну вещь: каждый из нас ничем не владеет, кроме самого себя. Этот мир и его законы в наше распоряжение ничего не дают, кроме нас же самих. После себя мы ничего не можем оставить, кроме памяти о себе. Я знаю, о чем говорю, друзья. У меня был отец, и он умер.
К стенду.
Он здесь. Мой отец. Вот он. Сражался на войче. На Второй Мировой. Сражался в Тобруке. В Египте. Он сражался во Франции, чтобы эта страна и все другие могли быть Свободными. А когда вернулся, его раздели прямо в доках, отобрали оружие, форму. Ему позволяли иметь гордость и достоинство только на протяжении этих пяти сумасшедших лет, потому что мир нуждался в человеке, который бы сражался и был готов пожертвовать собою во имя неизвестно чего, звавшегося Свободой. По возвращении ему разрешили держать небольшую сберегательную кассу и дали велосипед. Двадцать восьмого размера. Я помню это, поскольку он был слишком большой для меня. Когда отец умер, среди его старого хлама в древнем прогнившем чемодане я нашел эту фотографию. Вот и все, что у меня осталось от него.
