Официант принес две тарелки с огромными кусками мяса и яичницей на шкварках.
— …И что ж ты думаешь? Сегодня утром — в мой единственный выходной — и ты как раз сказал, что мы проедемся на машине, — меня будит телефон. Мадам Стэнеску, соседка, та, что привозила тетю в больницу: приходи немедленно, тетя Вика себя неважно чувствует. Постойте, говорю, я же вчера вечером была, и все было в порядке, я поздно ушла, и она чувствовала себя хорошо…
— Все же надо бы когда-нибудь нам обсудить, — вставляет он испуганным шепотом.
Нет, не хватило ему оборотистости, умения обделывать свои дела, не выжал он из жизни того, о чем мечтал. Только и было у него достижений: пять лет назад трехмесячная стажировка в ФРГ, неплохое место, не без перспектив, да «левая» работенка — надо же отдавать долги.
— Что? — спрашивает она.
Он опирается локтем о край хромого столика, ее вилка со звоном падает на гальку, но он не поднимает ее.
— Надо бы все-таки собраться наконец это обсудить…
И нервным движением наклоняется за вилкой. Кладет ее перед собой, а ей галантно уступает чистую.
— Что? — спрашивает она опять вдруг охрипшим голосом.
И, увидев, что он нахмурился, испуганно замолкает. Не надо ставить себя в нелепое положение. Но ведь ее реакция уже нелепа — с этого момента его желания и его запреты значения не имеют. Их можно безбоязненно преступать.
Она сама наливает себе пиво, пьет и наливает снова. Временами забывает о том, что произошло, забывает о страхе потерять его, потом снова твердит:
— Почему? Из-за моей анкеты? Из-за…
— Ешь, — говорит он каким-то новым, властным голосом.
Входит в роль «настоящего мужчины», и снова — но на сей раз гораздо слабее — в ней возникает это абсурдное желание его защитить.
— Ешь, — повторяет он.
И она послушно жует вкусное мясо, прихлебывая апельсиновый напиток. Да, теперь он совсем уже не тот застенчивый, ласковый мальчик, который, робея, ходил за ней по пятам, они так давно вместе…
— Не могу-у-у, — с мольбой, чуть слышно выдыхает она.
Она не плачет, просто сидит неподвижно в своем черном поплиновом платье, к которому так и липнут все пушинки, и тупо смотрит на озеро.
А он замолкает, он всецело поглощен едой, съел свое жаркое и прихватил половину ее порции. Торопливо ест и по привычке испуганно оглядывается.
— Мужчины — циники, — предупредительно, по-отечески объясняет он и кладет нож и вилку на опустевшую тарелку.
Теперь, когда с жарким покончено и она уже покорилась, только подливает себе пива и жадно пьет большими глотками, — да, вот теперь он может говорить. Своим новым, самоуверенным голосом высказывать по-прежнему робкие, нехитрые суждения.
