— Приготовьте машину, Ситон. Через полчаса я выезжаю в Солсбери.
Буш завтракал у себя дома: стакан неподслащенного виноградного сока, несладкие кукурузные хлопья с молоком и в завершение — импортное яблоко, по вкусу напоминавшее сдобренную дешевым одеколоном вату, одолеть которое удалось только наполовину. Настроение было мерзкое, и теперь, укрывшись от посторонних глаз, он с удовольствием дал волю чувствам. Он медленно поднял оставшуюся половину яблока и запустил ею через всю кухню, размазав по дверце холодильника.
Облегчения не наступило — воспоминание о вчерашнем совещании в Скотланд-Ярде все еще отзывалось саднящей раной. Над ним издевались — учтиво, но с плохо скрытым злорадством — помощник комиссара полиции, два его заместителя и два начальника управлений. Парень из департамента Грэндисона — умник Буш со всеми остальными шельмами, негласно угнездившимися поверх них на служебной лестнице, просил, как выразился кто-то слащавым голосом, «найти где-то в южной части Англии постельный матрац, из которого выпало перышко и неизвестно куда подевалось»! Были и другие, еще более неприятные и обоснованные замечания. Впервые с тех пор, как он поступил на службу к Грэндисону, его выставили дураком. Все знали, что он шел на это сознательно, и так же страстно, как ненавидели департамент, извлекали из этой ситуации максимальное удовольствие. Когда же он заявил, что, несмотря на очевидную скудность и незначительность имеющихся у следствия нитей, никому не удастся, ввиду особой важности дела, самоустраниться и умыть руки, какой-то шутник ехидно поинтересовался: «Какой водой, жесткой или мягкой?»
Воспоминание об этом конкретном эпизоде вновь вызвало в нем ярость. Не важно, что им придется делать все от них зависящее, чтобы выполнить его инструкции. Выбора у них не было. Важно, что каждый из них ни секунды не сомневался в безнадежности операции. Они пребывали наверху блаженства. Он согрел и осветил для них отвратительный, промозглый мартовский вечер.
Буш прошел в гостиную и сел за стол. Ощущение безысходности терзало его душу. Он написал жене письмо, выдержанное в холодных официальных тонах, в котором отказывался предоставить ей какие-либо основания для развода и уж тем более подавать на нее в суд по тем фактам, которые она может предоставить сама. Если она не согласна теперь же вернуться к нему, то пусть терпит положенные пять лет раздельной жизни, чтобы получить развод и снова выйти Замуж. Пусть вкусит сполна, думалось ему. Он вовсе не хотел, чтобы она вернулась, но привлекала возможность того, что ее приятель не удержится при ней без супружеских уз и ей придется помучиться в одиночестве, прежде чем найдется замена.
