Сей уголок Могадора, ныне безудержно цветущий, широко раскинувший корни так, что они грозят проломить стены, где деревья гнутся под тяжестью плодов, для нее был укрытием, задушевным пейзажем, который она не в силах была вырвать из своих размышлений. Он был для нее тихой песней, льющейся откуда-то изнутри, — песней, которую она слышала всякий час беспрестанно.
Полный печали голос заглушал даже биение собственного ее сердца. Месяцы спустя Хассиба проводила ночи, уединившись со мной, сея и пожиная урожай нежности, ласки и прочих восхитительных плодов безудержной страсти. Словно любовь, взращенная буйным воображением и фантазиями, которые и сами по себе со всею очевидностью утверждают торжество жизни, служила ей возможностью вычеркнуть малейшие следы смерти, коих немало накопилось у нее на душе.
Каким-то непостижимым образом и мы сами превратились в цветы сада ее отца. Однажды Хассиба поведала мне свой сон:
— Вчера мне приснилось, что ты накрепко связывал узлами твои и мои ласки и нежности. Узлы оказались цветами. Они прорастали прямо из нас, из наших тел: давали побеги, распускались и исчезали. Мы полностью отдавались своему новому делу, рождая все новые и новые цветы. Однажды ночью мы измыслили всевозможные цветы и плоды нашего воображаемого сада нежности и ласк. Вырастили и распустили корни. И эти корни все крепче связывали нас.
Каждый миг наполнял меня удивлением при мысли о том, что значила для Хассибы наша встреча. Я и представить себе не мог, как бесконечно много смерти сокрыто в каждом нашем жесте, ласке, поцелуе. Будто с каждым поцелуем, миллиметр за миллиметром, мы стирали ее следы. Радость от дотошно-кропотливой любви, от детально сконструированного сладострастия, которыми мы жили, борясь, подобно неисчислимому воинству муравьев, что готовятся проглотить тигра смерти. Зверя, устроившего логово и спящего внутри Хассибы.
В конце концов я возжелал, чтобы по ночам наша сомнамбулическая любовь встречалась в полном мраке с гулкой чернотой отсутствия ее отца и чтобы ее собственное тело наполнялось наслаждением и жизнью.
Когда Хассиба забеременела, ее изменившееся тело потребовало от меня научиться слышать его по-иному. Ее тело говорило со мной на языке нерешительности и сомнения, на языке надежды — жестами, азбукой немых. По временам подобное таинство общения меня сводило с ума. Часто не знал, как поступить и когда. И лишь тогда я обрел мечту, которая была предтечей тому, на что надеялся.
