Многие еще красивые дома стояли без крыш, открытые для солнца и дождя. Сухие листья и земля покрывали прекрасные мозаичные полы, чаши фонтанов и опрокинутые мраморные статуи.
Похоже, здесь никогда ничего не восстанавливалось. Нигде не было видно ничего нового.
Ни собаки, ни кошки, ни какие-либо другие домашние животные не бродили по улицам. А встречавшиеся изредка дети бросали на проходящих такие злобные недвусмысленные взгляды, что у Гвальхмая невольно возник вопрос: играют ли они когда-нибудь, и если да, то в какие игры?
В центре небольшого дворика был устроен очаг, которым, судя по количеству неряшливо разбросанного мусора, пользовались все окружающие дома, - и над ним тушилось мясо к ужину.
Серебряный котел изначально явно предназначался для другой цели, но сейчас глубокую гравировку на нем покрывал толстый слой сажи, и разглядеть рисунок не представлялось возможным.
В ожидании ужина несколько юношей и мальчиков посылали друг другу пинками какой-то круглый предмет. Гвальхмай узнал в нем человеческий череп, на котором до сих пор болтались лоскутки кожи и пучок черных волос. При приближении незнакомцев молодые люди не оставили своего занятия, но с угрюмым ожесточением продолжали мрачную игру. Казалось, сие развлечение является для них обязанностью или привычкой, и они как будто находили в нем мало радости.
Но не успели все четверо пересечь квадратное пространство двора, как стали свидетелями сцены еще более ужасной.
Из развалин здания с глухими стенами с воплями выбежала растрепанная баба, волоча за ногу визжащего младенца. Хотя тому было не больше года, он отчаянно царапался крохотными коготками, кусался и орал, словно разъяренный чертенок.
Наконец женщина, не в силах более выносить его визга, принялась колотить ребенка головой о камни.
Коренис вцепилась в рукав Баралдабая.
- Останови ее! Останови! - закричала она, но старик равнодушно пожал плечами.
- С чего вдруг? Она - мать ребенка. Здесь каждый волен поступать как хочет.
- Но почему? Почему она так делает? - спросил Нунганей, пришедший в ужас при виде бессердечной родительницы, которая могла бы убить ребенка и значительно менее сильным ударом.
- Кто знает? - ответил Баралдабай. - Возможно, он укусил ее, когда сосал грудь. Женские настроения здесь еще более непредсказуемы, нежели где-либо еще. Мы вымирающий народ. Дайте нам умереть так, как мы считаем нужным.
Детский вой постепенно превратился в слабое хныканье и наконец совсем стих. Путешественники не успели отойти далеко, когда услышали протяжный истерический вопль, наполовину смех, наполовину рыдание: приступ безумия миновал, и женщина осознала всю нелепость причин, толкнувших ее на детоубийство. Действительно ли она горевала или просто испытывала садистский восторг от содеянного, никто не понял.
