— В этой полностью доминирует (словечко Мартэна Ролланда) красный цвет. Для меня красный — это любовь. Красный цвет губ. Красная кровь.
— Красный цвет моего платья?
— Да, Пат, вашего платья.
Она подошла к открытому окну. Вечер покрывал крыши. Автомобилей больше не было. Или было совсем мало. Один здесь, один — там, в этот час, когда все остальные находились на узеньких тропинках Франции, окруженные комарами и раскладными походными столиками.
Он встал позади нее, пробормотал:
— Здесь хорошо. Напротив нет никаких соседей.
Его дрожащие руки обняли ее бедра.
Она не двигалась.
Потеряв голову, отбросив все рекомендации старины Гогая, он прошептал, опьяненный этим августовским теплом и таким близким запахом мелиссы:
— Патрисия… Я вас люблю…
Эти слова испугали его. Она вздохнула:
— Как вы сказали? Я не поняла.
— Я… вас люблю.
— Я не понимаю.
— Я вас люблю! I love you, что же еще? Я вас люблю! Это по-французски, нет? Я вас люблю?
Она повернулась, прижалась к нему — серьезная, трогательная:
— Не нужно, Анри. Я уезжаю через две недели. Вы будете очень сильно грустить, если… если…
— Да, я вас люблю! — твердо повторил он.
Она покачала головой:
— Вы будете несчастны, Анри. Не сегодня вечером. Не сегодня ночью. Но тогда, когда Пат будет в Англии. Не нужно любить Пат.
Он усмехнулся улыбкой фаталиста:
— Я не выбирал. Я любил вас уже около Пантеона.
— Вы мне об этом не сказали.
— Я боялся.
— А теперь?
— О, теперь я умер от страха.
— Не надо…
И внезапно обхватила его за шею, чтобы поцеловать с какой-то святой яростью, с яростью, которая все изгоняла из нее — и ее воспоминания, и ее боль.
Он не обладал ни уверенностью, ни сноровкой соблазнителя — специалиста по пуговицам, крючкам и молниями. Однако ему удалось расстегнуть платье на спине, прикоснуться горящими руками к обнаженной коже молодой женщины.
— Сейчас, — прошептала она, закрывая свои серые глаза.
Он поднял ее на руки и положил на кровать, на цветы.
Красное платье Пат и рубашка Анри сплелись на ковре раньше них.
Они обнажились, не заметив этого, так близко друг от друга, обнимаясь, переплетаясь, встречаясь губами, они все еще оттягивали то мгновение, когда кружатся тела, стены, головы, звезды.
— Я люблю тебя, Пат.
— Хорошо, Анри! Хорошо…
Они испустили мяукающий стон, и лоб Патрисии, как горячий камень, уперся в глубокую ямку мужского плеча.
Вечер сотворил ночь. Бог сотворил мужчину. И женщину. Лежа под простыней, они больше ничего не говорили — Анри, разбитый счастьем, и Пат, одурманенная наслаждением. Она наклонилась над ним, и по блеску ее зубов он догадался, что Пат улыбается:
