Наступило 15 августа. Анри снял свою повязку, заменив ее квадратиком лейкопластыря. Он мог сжимать кулак без особых гримас. Во вторник он еще пожаловался на боль, чтобы получить два-три дополнительных дня свободы. Он не скрывал от себя, что по поводу Пат в его голове бродят темные мысли, впрочем, они естественным образом приходят на ум каждому, кто любит женщину. Если ему не удалось осуществить их тогда, когда он свободно располагал своим временем и был свободен в передвижениях, то как же он сможет это сделать, вновь став пленником распорядка дня и обязанностей продавца «Самара»? Но шаг, который предстояло сделать, приводил его в ужас, сковывал его действия.
«Я получу пощечину, вот и все, что я заработаю, — говорил он себе. — Она мне скажет… — Он набросился на свой «Ассимиль». — «Я думала, что вы мой друг, а вы оказались таким же грубияном, как все мужчины. Прощайте». Вот что она мне скажет, и скажет, по-французски, чтобы я лучше понял».
Он не мог рассказать об этом Гогаю. Уллис посоветовал бы ему пойти на приступ по-гусарски. Хотел бы он посмотреть на него, на Гогая, с Пат! Или нет! Совсем не хотел! Вот только если я ничего не предприму… ведь не должна же она сама проявлять инициативу. «Анри! Франция смотрит на тебя! Нужно оправдать репутацию французов! И откуда она только взялась, эта репутация, я вас спрашиваю. От Генриха IV? От Франциска I? Это очень удобно и легко, когда ты король. Это многое решает…»
Теперь он обращался к белому голубю, сидящему на крыше: «И все-таки! Вильям! Как же! Ведь его она любила. Это другое дело. Это тоже решает многие проблемы. Ну вот — Симона, она меня любила! И все решилось само собой, и появилась Вероника. Пат любила Вильяма, а меня она не любит».
Он, как идиот, повторял: «Она меня не любит», и эта ужасная фраза пробила в его душе глубочайшую дыру. И он ходил взад и вперед по комнате, переделанной под мастерскую художника, из которой он убрал все семейные портреты и покрывало «стеганое, верх из гладкого искусственного шелка, низ цвета увядшей розы», по этой бесполезной комнате, где никогда не будут ступать ее прекрасные босые ножки… «Я еще жалуюсь! Но ведь всего неделю назад я и мечтать не мог о том, чтобы ее поцеловать. Даже о том, чтобы к ней подойти. Даже представить, что она существует. Так что же тебе нужно, ты чокнутый, Плантэн!»
После чего он проделал руками какие-то бессмысленные движения, ужасно напугавшие голубя, и прорычал, закрыв глаза и ударяя кулаком по стене:
