Конечно, ничто не могло бы быть так далеко от правды, но кровать есть кровать, и пока что это для нас уже рай. Это ведь первая настоящая кровать, которую я видела за долгое-долгое время. Мы с Тимой ложимся на одну из них – вместе. Она не Лукас, но я ничего не имею против. Брут сворачивается в ногах у Тимы и мгновенно начинает храпеть. Мне кажется, я могла бы проспать несколько дней подряд.
И я засыпаю.
И вижу сон. На этот раз не о нефритовой девочке. Мне снятся птицы.
Одна птица. Птенец.
Это слово свивает гнездо в моем сознании, словно оно и есть маленькое пернатое существо. Редкое существо. Я понятия не имею, что это за птица, потому что никогда таких не видела, во всяком случае рядом с Хоулом. Они не подлетают близко к Иконам; что-то в магнитном излучении отталкивает пташек, даже убивает. Но эта птица прекрасна. Она хрупкая, крошечная, покрыта мягким белым пухом. Именно такая, как я себе представляла, глядя в детстве в синее небо над миссией – небо, где птиц не было.
Мы в джунглях, но птица сидит прямо в центре того, что я наконец узнаю, – старой шахматной доски падре. А потом я вижу, что все изменилось: мы уже не в лесу, нет. Мы в моем доме, в моем старом доме.
У моего старого кухонного стола.
Я смотрю вверх, когда вентилятор на потолке начинает дребезжать. Птицу пугает этот звук. С того места, где я стою, я ощущаю, как колотится сердечко в ее груди, чувствую ее неровное, ускоренное дыхание.
Нет.
Птица смотрит на меня, когда стены начинают дрожать и куски штукатурки несутся в воздухе, как новогодние ракеты, как конфетти.
Только не это.
Птица поднимает голову и чирикает – только один раз, когда окна разлетаются, а вентилятор срывается с потолка и с грохотом падает на ковер, и раздаются крики.
Это действительно происходит.
Крылья птицы трепещут, когда мой отец катится вниз по лестнице, словно смешная тряпичная кукла, которая не умеет стоять на ногах. Когда моя мать падает рядом со старой колыбелью.
Только не снова.
Птица вылетает в разбитое окно как раз в тот момент, когда другие птицы начинают падать с неба, когда все наши сердца – везде – перестают биться.
Проснувшись, я буквально умираю от голода и съедаю столько ломтей теплого коричневого хлеба, сколько, наверное, вешу сама. Это первая человеческая пища, которую я вижу, кажется, за целую вечность, и не хочу, чтобы она зря пропадала. Я намазываю на хлеб крыжовенный джем, сваренный кем-то и разложенный в банки, как и мы это делали в миссии. И запиваю пятью высокими стаканами холодной горной воды.
