Если философия истории весьма поучительна для этики, в трагическом освещении представляя нам судьбу человечества, свободного, но не пожелавшего использовать свободу в нравственных целях, то все же не на исторических, а на чисто умозрительных данных следует строить этику. Как свободное и разумное существо, человек должен отдавать себе отчет в том, что он должен делать. У него, прежде всего, есть обязанности моральные по отношению к самому себе. К таковым относится упорядочение собственного умственного и вообще психического склада, упорядочение, достигаемое путями, уже указанными Платоном – мудростью, мужеством и самообладанием. Если мы представим себе взаимоотношение двух людей, то таковое создает уже моральные обязанности в собственном смысле слова. Как разумные существа, они должны сознавать, что из их обоюдного соблюдения интересов проистекает их обоюдное благополучие. Между ними может сложиться род безмолвного соглашения (pactum subabditum, как выражается Гоббс) относиться друг к другу с доверием, но это возможно лишь тогда, когда среди равных или подобных личностей, между которыми это разделенное тожество и взаимозаместимость осуществимы в разумной форме, создается, что называется, двустороннее отношение и между ними является всегда возможным взаимный обмен ролей (Système de la morale, I, 78). У «морального Робинзона» могут быть обязанности по отношению к самому себе, но у него не может быть прав по отношению к самому себе. При моральном взаимодействии двух субъектов обязанность выражается в праве или кредите у А по отношении к В, и в обязанности или дебете у В к А – и обратно. Эта взаимность прав и обязанностей и создает справедливость.
Но для реализации справедливости в практике жизни нужны объективные критерии для ее разумного применения. Между тем такими критериями мы не обладаем. Наше моральное сознание налагает на нас обязанности, а между тем, не дает нам руководящих принципов для их выполнения в конкретных условиях моральной жизни. Поэтому первая формула нравственного закона (категорический императив Канта) приемлема лишь в такой редакции: «Поступай так, чтобы максимы твоего поведения могли быть возведены согласно твоей совести (par ta conscience) во всеобщий закон». Этою поправкою Ренувье сохраняет столь ценный с его точки зрения индивидуалистический момент морали. Другой основной моральный принцип таков: «Признавай личность другого человека за равную тебе по природе и по достоинству, как цель саму в себе, и, следовательно, никогда не превращай ее только в средство для достижения твоих целей». Из этих двух принципов слагается идея автономии разума. В противоположность Конту, который кладет в основу этики альтруизм или любовь, Ренувье, подобно Канту, отвергает ее, как основу морали. Как всякая страсть, любовь вводит в заблуждение и не может быть руководящим началом воли. Она не может проявляться закономерно, она требует самопожертвования, между тем как человек не имеет права жертвовать своей личностью. Предъявляя чрезмерные требования в теории, этика любви на практике или остается бездейственной, или, пренебрегая свободою индивидуума, легко вырождается в стремление заставить подчиниться своим требованиям путем насилий и преследований, и управление святых быстро переходит в управление преступников (on passe vite du gouvernement des saints au gouvernement des scélérats). Под маскою проповеди любви часто скрывается лицемерное желание не воздавать другим должного. Этика справедливости может показаться сухою, но именно справедливость и порождает истинную любовь. «Если высшее господство справедливости нам кажется суровым, то это происходит лишь потому, что мы не замечаем, до какой степени мы в нем нуждаемся, … и потому, что мы не можем дать себе отчета в тех настроениях, которые вносит с собою повсюду чувство, принятое за исключительный мотив действия». Ренувье не отвергает любовь, но подчиняет ее справедливости. Между идеей долга и стремлением к счастью нет взаимоисключения, ведь идея долга лежит в самой природе человека – мы имеем основание постулировать гармонию этих двух стремлений. Набрасывая основы абстрактного учения о нравственности, Ренувье не упускает из виду конкретную реальность, столь безмерно далеко отстоящую от идеального порядка вещей. Исторически данный человек весьма далек от философской конструкции человека. Надо откровенно признать, что в современном человечестве злоба и эгоизм играют столь огромную роль, что оно еще не вышло из состояния войны. Война идет везде, она еще коренится в наших сердцах: в семейных, политических, экономических отношениях еще повсюду явно выступают ее гибельные следы. Справедливость не может быть осуществлена на почве только полюбовных и разумных соглашений, необходимо вооружить людей, борющихся за добро, правом самозащиты – и вот положительные формы права гарантируют самозащиту, хотя и в форме, в высшей степени несовершенной. При таких условиях справедливость основывается не на одном добровольном соглашении, но ее осуществление приобретает принудительный, репрессивный и исправительный характер. Положительное право является печальным, но неизбежным перепутьем от войны к миру. Злоупотребление грубой силой не исключает, конечно, необходимости в известных случаях прибегать к революции, когда она становится стихийным, неизбежным путем к восстановлению попранной справедливости. В экономической области Ренувье является противником социализма, так как видит опасность в полном порабощении государством индивидуальной свободы, но он не противник вмешательства государства в экономическую жизнь народа в широких размерах. Оставаясь сторонником частной собственности, Ренувье, тем не менее, предлагает ряд мер к ее более справедливому распределению: прогрессивный налог, право на труд, гарантированное особыми условиями в контракте о найме, которые обеспечивали бы эквивалент собственности путем участия в чистом доходе; полная система страхования. Он, наконец, сочувствует добровольным опытам в духе социализма отдельных общественных групп. В международном праве Ренувье оспаривает идею национальности. Ему глубоко антипатичны милитаризм и всякая война, кроме оборонительной, которая при настоящих условиях есть неизбежное зло. (Seaille, 293).
