В-третьих, большой осторожности при оценке показания требует поведение свидетеля, влияющее на способ передачи им своих воспоминаний. Замешательство его вовсе еще не доказывает желания скрыть истину или боязни быть изобличенным во лжи, – улыбка и даже смех при передач обстоятельств, отнюдь не вызывающих веселости, еще не служат признаком легкомысленного отношения его к своей обязанности свидетельствовать правду, – наконец, нелепые заключения, выводимые свидетелем из рассказанных им фактов, еще не указывают на недостоверность этих фактов. Свидетель может страдать навязчивыми состояниями без навязчивых идей. Он может не иметь сил удержаться от непроизвольной и неуместной улыбки, от судорожного смеха (risus sardonicus), от боязни покраснеть, под влиянием которой кровь бросается ему в лицо и уши. Эти состояния подробно описаны академиком Бехтеревым. В таких случаях надо слушать, что говорит свидетель, и отнюдь не принимать во внимание при оценке сказанного то, чем оно сопровождалось. Свидетель может быть глуп от природы, а глупость, по справедливому мнению покойного Токарского, отличается от ума лишь количественно, а не качественно – и глупец прежде всего является свободным от сомнений. Но глупость надо уметь отличать от своеобразности, которая тоже может отразиться на показании.
В-четвертых, наконец, некоторые физические недостатки, отражаясь на односторонности показания свидетеля, в то же время, так сказать, обостряют его достоверность в известном отношении. Известно, например, что у слепых чрезвычайно тонко развивается слух и осязание. Поэтому, все, что воспринято ими этим путем, приобретает характер особой достоверности. Известный окулист в Лозанне, Дюфур, настаивает даже на необходимости иметь на быстроходных океанских пароходах в числе служащих одного или двух слепорожденных, которые в виду исключительного развития своего слуха могут, среди тумана или ночью, слышать на громадном расстоянии приближение другого судна. То же можно сказать и о более редких показаниях слепых, основанных на осязании, если только оно не обращается болезненно в полиэстезию (преувеличение числа ощущаемых предметов) или макроэстезию (преувеличение их объема).
Обращаясь от этих общих положений к тем особенностям внимания, в которых выражается разность личных свойств и духовного склада людей, можно отметить в общих чертах несколько характерных видов внимания, знакомых, конечно, всякому вдумчивому наблюдателю.
