Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:
– А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!
* * *
По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» – и ей тяжело.
– Водички тут негде купить? – спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.
– Пачиму подруга такой? – спрашивает он Григорук.
Григорук крутит у виска.
– А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.
Ахмад оживляется:
– У нас можно второй жен. Главное – деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!
Григорук говорит мне:
– Видишь! А я тебе что говорю! Твой этот мусульманин тебе глаза пудрит, а потом раз – и будешь сидеть в парандже и тапочках.
Вечером Григорук бурчит: пойду пройдусь. Приходит лирическая. Сообщает:
– Та в автобусе чуть-чуть поцеловались.
Я смотрю на розовую гору, как она медленно гаснет в черноте ночи.
* * *
Я не могу воткнуться в его спину носом, не могу даже обхватить, как все влюбленные во сне. Но если/когда он остается – тоже нельзя. Если положить руку на его лопатку, он повернется. И, уже совсем одуревшие от друг друга, мы станем смотреть, не отрываясь, истончаясь и коченея смотреть. А потом и не только смотреть, и не только, и не только.
Память об этом здесь – убивает.
Страшно, потому что мы можем раствориться друг в друге. А я не имею права – на «растворимся». Надо оставаться в рамках себя и оттуда устало смотреть. Истончаясь и коченея – одной.
Он пахнет фланелькой. Все равно, даже голый, пахнет фланелькой – мягким воротничком прилежного мальчика, детским материалом, ворсистым, покорным в сгибе как замша. Материалом пижам и ночных сорочек, халатов для детского сада и фартушков для уроков труда. Мальчуковых рубашек для хора. Ползунков и чепчиков. С молочным, как детское темя, запахом. Даже странно, чтобы взрослый мужчина так пах.
Я – глагол первого лица единственного числа – тебя, моя фланелька, моя бязь, ситец мой и мой мадаполам. Я бы могла тебя гладить вечно по круглой голове и дышать в затылок, если бы только… Когда бездетный человек погладит мягкий затылок ребенка – он ощущает чувство незаконности в собственной руке. Так и здесь.
Я слышу этот запах, даже отодвинувшись от него далеко. Я чувствую его, даже окунув нос в подушку. И вот я засыпаю тяжело, как одурманенный олеандрами король-эстет, пожелавший свести счеты с жизнью сладостью экзотического цветка.
