.
Не исключено, что шаман, философ многое думает, поскольку он не может многое делать. Для некоторых психологов «мысль – это подавленное слово или подавленное действие»144, а О. Вейнингер считал, что от гения до преступника – один шаг, и убил себя для того, чтобы не убивать других. Шаман в своих запредельных путешествиях ведет себя как волюнтарист, насильник и убийца, а Л. Толстой указывал на творчество писателя как возможность выплеснуть деструктивность собственной души. Ж. Маритен писал, что лишь в творчестве художник освобождается от вожделений Эго, часто довольно пагубных145. Похоже, история служит иллюстрацией того, как шаман, пришедший в этот мир неузнанным, может превратиться из творца мифов в творца истории. Потенциальному шаману, тем более непризнанному, трудно дается интеграция в социум; он, постоянно выдавая из себя новое, застревает на фазе индивидуализации, в чем уподобляется подростку (о трех фазах развития личности146). Естественны отсюда неприятие мира, вечная маргинальность творца, его революционность или скрытое желание разрушить действительность. Деление многими традиционными культурами сакральных лиц на «черных» и «белых», служителей низа и верха – следствие различного проявления у отдельных шаманов деструктивных и конструктивных качеств, но и те, и другие использовались первобытным обществом для осуществления своих задач. Энергия зла также направлялась в созидательное русло.
Основной конфликт бытия – Между Жизнью и Смертью – в шамане, как во всем сакральном, проявлен самым ярким образом. Творчество, созидание – оборотная сторона разрушения. Творец слишком напряженно чувствует смерть, поэтому его активность – желание преодолеть дыхание небытия, компенсировать смерть в творениях, пополняющих кладовые жизни («в экзистенциализме человеческое существование описывается как устремление к смерти». М. Мамардашвили). Уже само камлание, сам экстаз содержит в себе элемент умирания – смерть прошлого «я» и рождение «я» обновленного. Становление личности есть также неустанный процесс утверждения «я» и делания «я», то есть его постоянного перерождения, переживания микроэкстазов, сопровождающих всякий акт взаимодействия «я» и «не-я» (вызов-ответ). Еще Сократ указывал на связь философии со смертью, но то же мог бы сказать любой творец о своей деятельности. Вот почему образ жертвы, обряд жертвоприношения коренится в шаманизме, где жертва, берущаяся сублимировать негативную энергию социума в некое новое приобретение, не умирала в полной мере, но лишь преображалась, принося новое в себе. «Муки творчества» есть той данью смерти, которую приносит жизнь. Сакральное, как сближение в напряженном конфликте Эроса и Танатоса, наиболее очевидно воплощается в чувстве страдания, очищающее воздействующего на жизнь, позволяющего ей вспомнить о смерти, о вечном и испытать «священный трепет» перед бездной, зиянием небытия, то есть хаосом, который может быть как входом в небытие, так и путем к возвышению над обыденностью. Сублимация = возвышение; жертва не только очищает, но и позволяет подняться над профанным. В некотором смысле сакральное есть умервщление профанного и поэтому, если жертва профанна, то это будет ее убиение, а если она сакральна – то лишь очищение от профанного, от груза грязи греховного и низкого (в этом аспекте интересен образ Христа и других умирающих и воскресающих богов – Осириса, Диониса, Аттиса. Большинство из них были связаны с вкушением вина и опьяняющим экстазом). Как писал философ и мистик О. Вейнингер,
