Окончив говорить, Багров устало опустился на выступ чугунной тумбы.
Шадрин неторопливо прошелся по островку, возвратился к тумбе:
— Ты закончил?
— Да. Я не понимаю только одного, почему ты не откровенен со мной? Неужели не доверяешь?
— Я доверяю тебе, Ваня.
— Так что же молчишь, как каменное изваяние?
— Не торопи. Дай разобраться в себе. Временами во мне десять таких нигилистов и бунтарей, как ты. А бывают минуты, когда все мысли, все, что почерпнул в жизни, — принципы, знания, опыт, ошибки свои и чужие… — все это теряет органическое сцепление, и я как в потемках блуждаю и не вижу дороги. Не вижу, где день, где ночь, где правда, где ложь… Тебе легче: ты отчетливо видишь маяки правды, а в моих глазах они еще только мерцают в тумане. То покажутся, то скроются…
— Ты загипнотизирован, — сказал Багров. — Как все. Но ты скоро проснешься.
— Может быть. Я этого хочу. Но тебе, Ваня, советую: постигни одну человеческую мудрость — плетью обуха не перешибешь. На ветряные мельницы бросаются только донкихоты.
— Так что же тогда делать?
— Ждать!.. Нужно научиться терпеливо ждать.
— Чего ждать? — раздраженно спросил Багров.
— Ждать, когда ошибки Сталина встанут на дыбы, когда они будут как сор в глазах партии и народа.
— И тогда?
— Тогда партия исправит эти ошибки.
Багров глухо расхохотался:
— Какой ты наивный, Дмитрий! «Партия исправит ошибки Сталина!» Как будто ты не знаешь, что первый, кто открыто усомнится в его безгрешности, не сносит головы. Ты понимаешь, что ты говоришь? Ошибки Сталина… В наши дни это звучит как некогда, в века инквизиции, прозвучало бы примерно такое выражение: «Пакости и преступления Бога». За богохульство раньше сжигали на кострах под улюлюканье и одобрение толпы. Сейчас за него наказывают тоньше — человек просто исчезает. Неизвестно куда… Университет на многое открыл мне глаза. Он правильно объяснил прошлое, помог критически оценить настоящее и открыл дверь в будущее. Я знаю, я уверен, что мы идем к коммунизму, что мы строим коммунизм, и мы его построим! И если нужно — мы за этот коммунизм еще раз проползем на животе от Волги до Одера. Только обидно, Дмитрий… Перед человеком поставили икону, на которой намалеван тоже человек — с усами и покатым низким лбом, и сказали: «Это Бог. Молитесь!» И мы молимся. Исступленно молимся.
Разговор оборвался. Молчали, курили. Наконец Шадрин встал, накинул на плечи пиджак:
— Пойдем, пора.
Хмуро глядя под ноги, Багров тихо сказал:
— Давай, Дмитрий, условимся: об этом разговоре — никому.
