Пересказав содержание этой прелестной, точно нестеровской кистью выписанной новеллы, перейдем к ее анализу. Как мы убедились, мирская часть биографии Авраамия Галичского целиком вымышлена создателем новеллы. Произвольно меняет Б. К. Зайцев и доступные ему агиографические сведения. Например, Сергий Радонежский, благословивший героя Жития на его духовный подвиг, в новелле превращается в безымянного игумена (напомним, что Борис Зайцев был автором беллетристической биографии этого знаменитого русского подвижника). Изменяет он названия монастырей, основанных Авраамием, и некоторые другие подробности (так, едва ли мирское имя святого совпадало с именем иноческим). Но, несмотря на все эти изменения, у нас не возникает чувства протеста, так точно изображение духовной метаморфозы героя, так неподдельно религиозное чувство автора, передающееся читателю. К тому же новелла Бориса Зайцева стилизована под религиозную легенду, а этот жанр, призванный удовлетворить человеческое любопытство верующего, и не требует строгого следования букве духовного текста. Даже сказочные, казалось бы, образы говорящих животных-помощников кажутся здесь на редкость уместными, гармонично соединяя в восприятии читателя христианскую символику, фольклорную по своим истокам мифопоэтическую традицию и даже авторский «миф» (напомним, что славянские бестиарии положительной трактовки зайца не знают[228]).
Интимному восприятию новеллы в немалой степени способствует то, что в ней чудотворная икона открывается не праведному отшельнику, почти недосягаемому для смертного в своей чистоте, но грешнику, изнемогающему под бременем своей греховности, с которым читателю, прекрасно осознающему собственное несовершенство, легче отождествить самого себя. (Во всяком случае, греховные терзания Авраамия, если не зависть, то недовольство своей судьбой, знакомы каждому.) Мирская биография Авраамия стилизованна Б. К. Зайцевым под житие «грешного святого», восходящего к святости путем «падения и восстания». Такие жития были издавна любимы нашим народом, что в значительной мере обусловило внимание к ним русской классической литературы. Хотя обширный сонм русских подвижников пополнил галерею православных «грешных святых» весьма незначительно, народное православие, а вслед за ним и отечественная словесность как «своих» приняли и отступника Петра, и гонителя Савла, и блудницу Марию Египетскую, и милосердного пьяницу Вонифатия. Великий грешник, восходящий к сияющим вершинам христианского идеала путем бескорыстного служения людскому сообществу, стал одной из центральных фигур русской классической литературы и даже был воспринят в качестве своеобразной нравственной парадигмы национального характера, с готовностью архетипа воскресающей на крутых поворотах российской истории.
