Первое ускорение хода коллективизации произошло летом 1929 г. К 1 июня в колхозах было около 1 млн. дворов, 3,9 %. К первым числам ноября процент повысился до 7,6. Это было много. Начались все более настойчивые разговоры о деревнях, районах и даже областях «сплошной» коллективизации. Но большинство вступивших продолжало оставаться бедняками, то есть теми, кто меньше рисковал. Середняки в колхозах по-прежнему составляли явное меньшинство.
Впрочем, слово «колхоз» далеко не имело тогда того точного смысла, который оно приобрело позже. Оно означало пока по крайней мере три типа производственной ассоциации. Самым старым из них, ведущим начало непосредственно от революции, была коммуна, в которой коллективным было все: земля, скот, инвентарь, даже жилые постройки. Потом шла артель, в которой в общественном пользовании находились только земля и часть инвентаря, а следовательно, и урожай. Наиболее же распространенным типом – около двух третей общего числа – были простые товарищества по совместной обработке земли (тозы), в которых собственность оставалась в основном раздельной. По отношению к этому типу колхоза крестьянин испытывал меньшее недоверие, чем к другим.
Как бы то ни было, прогресс был: трудный, но реальный. Этим же летом, однако, прозвучали и первые сигналы тревоги. Шла новая, третья по счету, хлебозаготовительная кампания. До июня колхозное движение было скромным, но действенным. Потом началось форсирование, а с ним и более серьезные конфликты. «Здесь действительно не на шутку идет сейчас классовая борьба. Просто как на фронте», – говорилось в сообщении из одного района, где коллективизация шла ускоренным темпом. По деревням ходили апокалипсические слухи: на землю пришел Антихрист, скоро будет конец света, готовится «Варфоломеевская ночь» и все вступившие в колхоз будут вырезаны, крестьяне останутся без хлеба. Партийным активистам, которых посылали в села, рекомендовали не выходить по ночам, не садиться вечером у освещенного окна, чтобы не вырисовывался профиль на стекле, и т. п.
Одним словом, уже первые попытки показывали, что там, где стремятся достичь сплошной коллективизации, вступление крестьян в колхозы не может быть добровольным. Напряженность приобретала поэтому грозный оттенок, расстановка сил становилась неясной. Решения, принятые меньшинством, навязывались и всем остальным. Когда убеждений оказывалось недостаточно, уговоры сменялись запугиванием: «Ты за что: за кулака или за советскую власть?», что означало: если не вступишь в колхоз, значит, ты враг и соответственно с тобой следует обращаться. Случалось, однако, слышать в ответ и такое: «Я не за кулака и не за власть, а за трактор». Тогда некоторые руководители не скупились на обещания: «Все дадут – идите в колхоз!». Но государство могло дать весьма мало, и первые коллективные хозяйства уже страдали от нехватки инвентаря, ощущали на себе бремя общей отсталости русской деревни и неохотно сдавали зерно.
