вызывают, как фельдшер сказал, запасной самолет.
Письма с кем-нибудь слать. До весны как-нибудь дотянуть.
В той земле незнакомой и место себе
приглянуть.
А земля – до чего ж хороша!
Оторвешься едва —
сизый плат драгоценный, аж кругом идет
голова.
Редкий сизый, как день тот осенний,
Железным крылом
на две части неравных разрезанный
до – и потом.
В лучших стихах Семененко за неизменной фигурой переднего плана, за плечом человека пишущего, шевелящего губами, что-то бормочущего «под током», угадывается напряженность значительных, нешуточных для души обстоятельств.
Ну, привет, дорогая привет!
Я сегодня, похоже, победу
одержал над неловким врагом.
Я теперь никуда не уеду.
Не придет в запустение дом.
Ты получишь надбавку – директорский фонд,
как и милость господня, неисчерпаем.
Торфяную труху возле яблонь в саду закопаем.
Триумфальный венок изломаем и в печке сожжем
на звонки отвечать перестанем
с чужими делить
ни к чему наших кровных злосчастий
тягучую нить
на себя на себя намотаем.
Понедельнику, первому дню, непременную дань отдадим,
а излишки в заимную кассу паучью сдадим
или в фонд перешлем а расписку в труху торфяную
сотрем и без хлеба съедим.
Или, может, в саду закопаем.
И вернемся домой, и усталые веки смежим.
И сквозь слезы себя не узнаем.
Что за этим – драма, несправедливость, потеря?
Почему-то не хочется допытываться, отчего здесь зашифрованность и фрагментарность не грозят отрывом от читателя. «С чужими делить / ни к чему наших кровных злосчастий тягучую нить» – разве стоицизм этот не располагает к герою стихотворения? Человеческий образ дорисован, настроение передано в косвенном, отраженном свете аллегорических зеркал – чего же еще? Эта вещь с ее оправданной недосказанностью помогает провести более принципиальную грань между удачами и неудачами поэта.
Семененко ищет в лирическом творчестве того же, что и всякий настоящий поэт: себя как другого, свой преображенный и завершенный образ; читателя как друга, как собеседника и расширения своей личности навстречу миру, действительности, бытию. Он сам говорит об исчезновении художника в том, что больше его, и о последующем возвращении к себе: «Если глядишься в зеркало или / в воду – и снова / видишь другого, другого, другого – / это от слова»; «медлительно снижаясь над листом, / в существовании своем кончаясь / как славно снова, в облике ином / себя увидеть!» Однако превращение приватного в общезначимое, импульса в образ, биографической личности в лирическую не всегда ему удается. Он слишком поглощен и загипнотизирован самим ходом творческого путешествия, его промежуточными этапами. К тому есть причины лично психологического свойства (с которых я начала разговор), но есть и более общие: некая «модерновая» струя, омывающая поэзию Семененко, – эта струя, признаюсь, мне чужда. Ведь эти новейшие поветрия на то и направлены, чтобы вместо художественного результата развернуть черновой процесс, вместо осмысленной вести продемонстрировать работу каналов связи. В книжку Семененко затесалось маленькое стихотворение, выпадающее из ее общего стиля:
