— Добро пожаловать в страну Беллориуса, — заявил глава депутации.
Он с учтивым поклоном сообщил прибывшим, что его зовут Артуро Фе и что по званию он доктор Беллацитского университета. В его внешности тем не менее не было ничего профессорского. Скотт-Кинг подумал, что человек этот скорее похож на стареющего киноактера. У него были тоненькие, мастерски прорисованные усики, едва намеченные бачки, редкие, однако тщательно причесанные волосы, монокль в золотой оправе, три золотых зуба и аккуратный темный костюм.
— Дамы и господа, — сказал он, — о вашем багаже позаботятся. Машины ждут вас. Следуйте за мной. Что-что? Паспорта? Документы? Не беспокойтесь о них. Все улажено. Идемте.
Именно в этот момент Скотт-Кинг обнаружил присутствие в их группе молодой женщины, которая флегматично возвышалась над всеми. Он видел ее еще в Лондоне, где она казалась выше всех пассажиров на добрых пятнадцать сантиметров.
— Я приходила, — заявила она.
Доктор Фе поклонился.
— Фе, — сказал он.
— Свенинген, — отозвалась она.
— Вы наша гостья? Гостья Ассоциации Беллориуса?
— Нехорошо говорю английский. Я приходила.
Доктор Фе пытался говорить с ней по-нейтральски, по-французски, по-итальянски и по-немецки. Она отвечала на языке своей родины, далекой северной страны. Доктор Фе поднимал руки к небу и возводил очи горе, демонстрируя крайнюю степень отчаянья.
— Много говорите английский. Мало говорю английский. Так что мы говариваем английский, да? Я приходила.
— Приходила? — сказал доктор Фе.
— Приходила.
— Для нас большая честь, — сказал доктор Фе.
Он повел их между рядами цветущих олеандров и клумб, засаженных ромашкой, мимо столиков под навесами кафе, к которым с тоской обращался взгляд, Уайтмейда, через зал ожидания аэропорта и дальше, к стеклянной двери, к выходу.
Здесь произошла заминка. Два часовых, одетых довольно неряшливо, однако с полной боевой выкладкой, на вид сильно потрепанные в боях, зато ревностные служаки, настоящие львы, вдруг преградили им путь. Доктор Фе попробовал прикрикнуть на них, потом пустил в ход обаяние, угостил сигаретами. Затем внезапно обнаружились сокрытые доселе черты его характера: он впал в нечеловеческую ярость, стал потрясать кулаками, обнажая оскал цвета золота и слоновой кости и так гневно щуря при этом глаза, что от них оставались лишь узенькие монгольские щелочки. То, что он при этом выкрикивал, было недоступно пониманию Скотт-Кинга, однако со всей очевидностью звучало оскорбительно. Но часовые держались твердо.
