"От всего сердца обнимаю Сюрвиля, а тебя так сжимаю в объятиях, что боюсь, как бы ребра не хрустнули... Эдуард обречен на смерть; бабуля - на постоянные недуги; мама - на вечные поездки в Париж и на непрерывные волнения; папа - на неизменное здоровье; Луиза - на торчание в дверях; Луи - на безнадежную глупость; Анри - на бесконечные проказы, а я - уж и сам не знаю на что... "Викарий"! "Викарий"! "Викарий"! Шлите рукопись по частям, с каждой почтой, ибо мне уже давно пора приняться за нее".
Что касается Лоры де Берни, то достаточно было ей вновь появиться, чтобы приступ меланхолии в духе иного Вертера опять уступил место любви.
Бальзак - госпоже де Берни, 4 октября 1822 года:
"Чем дольше мы вместе, тем больше открываю я в тебе прелестей... Признаюсь тебе, Лора, что "освящение скамьи", это празднество любви, которая, как мы думали, уже угасала, вновь воспламенило мое сердце, и наш чудесный уголок не только не показался мне гробницей, но стал в моих глазах алтарем...
Есть некое величие в том, чтобы скрывать друг от друга силу нашей взаимной любви. Но мы проявим еще больше величия, если сохраним ее. Предоставляю тебе, дорогая, принять решение. Ныне, как и четыре месяца назад, я вручаю тебе свою судьбу, все свое существо, свою душу и вновь признаюсь, что я много приобрел от тесного общения с тобой".
Теперь, когда его уже больше не томила неутоленная страсть, он мог лучше оценить глубокий ум своей возлюбленной. Оноре плохо умел скрывать свои чувства, и госпожа Бальзак в ярости писала об этом Лоре.
Госпожа Бальзак - Сюрвилям, 12 октября 1822 года:
"Вы даже не можете себе представить, милые друзья, как худо нашему бедному Эдуарду; язык у него темно-коричневый, а в глубине - почти черный; пульс у бедняжки слабеет с каждым часом... Он ничего не ест, только с трудом проглатывает шесть устриц и выпивает чашку молока... Долго он не протянет, я в этом уверена...
Только для Лоретты: Оноре уходит в полдень, возвращается в пять часов; прочитав газету, снова ускользает из дому и возвращается в десять вечера. Несмотря на то, что Эдуард так плох, сынок и папаша оставляют меня одну. Оноре даже не понимает, как неприлично по два раза в день ходить в чужой дом. Он не понимает, что его хотят околпачить. Я предпочла бы находиться в ста лье от Вильпаризи. За последнее время он не написал, ни строчки. А ведь ему осталось каких-нибудь двадцать, страниц, чтобы закончить "Столетнего старца". Голова у него занята только одним, он не понимает, что, отдаваясь своему чувству с таким пылом, он скорее пресытится; но поведение его столь неосмотрительно, что он лишает себя возможности с честью выпутаться из этого положения в будущем. Я пыталась ему объяснить, что, несмотря на всю свою душевную тонкость и деликатность, я вынуждена поступать так, как поступаю.
