И действительно, чего ещё надо? Разве не об этом она не решалась даже мечтать, сидя на полупустом чемодане посреди огромной, родной и такой чужой Москвы? Сидя практически голой, без единой своей нитки на теле (всё только монастырское), словно нищая странница, будто бессловесная игрушка в чьей-то замысловатой игре. Конечно, об этом. Бесспорно. Ведь Аскольд всегда был Аскольдом – странным, безумным, сумасшедшим, не похожим ни на кого в этом мире. Всегда был… И это казалось незыблемым, неизменным, Божьей данностью человеку, Его нестираемой печатью. Был… и перестал вдруг быть. Это не то чтобы пугало или разочаровывало. Нури не могла понять, определить своего отношения к новому Богатову, не находила в сердце своём ни восторга, ни сожаления. А только всё более звучали в душе и уже задавали тон ностальгически грустные нотки осеннего вальса-бостона. А ещё Аскольд больше стал курить, задумываясь глубоко на каждой затяжке в полсигареты. И всё чаще пить… водку… самую дешёвую, палёную… каждый день… Он не пьянел, а только грустнел, погружался глубоко в себя, подолгу оставаясь там, вдали от всех. И от неё.
– Я боюсь…, – признался Аскольд однажды в минуту особого, пьяного откровения. – Понимаешь ты, боюсь?! Я уже десять лет ничего не писал, ни строчки, ни слова, ни штриха…. Знаешь, что становится, например, со спортсменом, пусть даже олимпийским чемпионом, который десять лет как забросил все тренировки, а только пьёт горькую? Он выходит в тираж… навсегда. И никаким домкратом его уже не поднять. Представляешь, если он вдруг решится выступить на каком-нибудь соревновании, соперничая с теми, кто только начинал, когда он был на вершине Олимпа? Смешно… Жалко… И стыдно… Ой как стыдно! Так что лучше и не начинать. Умерла, так умерла.
Нури тогда не стала возражать ему, но запомнила эти слова крепко. Особенно мутную тусклость взгляда всегда ясных, светлых, бездонных голубых глаз Аскольда. В ту минуту она твёрдо для себя решила: «Ничего не умерла! Не позволю! … Не то ведь и правда умрёт…».
Через некоторое время, уже зимой, она притащила на себе и вручила Богатову ко Дню рождения поистине царский подарок – мольберт, два загрунтованных, готовых к работе холста и полную хозяйственную сумку всяко-разных кистей да тюбиков с художественной масляной краской. А ещё через полгода, когда их комната насквозь пропахла специфическим, ни с чем не сравнимым запахом живописной мастерской, когда на мольберте сияла свежими красками почти законченная работа, Нури дополнила свой подарок новеньким ноутбуком.
