Я одна тебя любить умею,
да на это права не имею,
будто на любовь бывает право,
будто может правдой
стать неправда.
Не горит очаг твой, а дымится,
не цветёт душа твоя – пылится.
Задыхаясь, по грозе томится,
ливня молит, дождика боится…
Всё ты знаешь, всё ты понимаешь,
что подаришь – тут же отнимаешь.
Всё я знаю, всё я понимаю,
боль твою качаю, унимаю…
Не умею сильной быть и стойкой,
не бывать мне ни грозой, ни бурей…
Всё простишь ты мне, вину любую,
кроме этой
Напряжение росло, копилось, нагнеталось день ото дня и вот-вот грозило взорваться сокрушительным взрывом. Пустота не терпит пустоты. Сгущаясь, она неумолимо набирает силы и энергии, способной в один миг породить новую вселенную…, или разрушить вдребезги старую. Что из этого выбора лучше? Один Бог ведает.
– Скажи, ты всё ещё переписываешься с ней? – спросила как-то Нури.
– Да, – ответил Аскольд и сглотнул комок в горле.
– Ну, зачем…?! Почему…?! Ответь, почему…? Зачем тебе это? Чего тебе не хватает? – сорвалась Нюра градом вопросов один безответней другого. И сама же, как это водится у женщин, дала ответы на свои же вопросы. – Конечно, она молодая,… «девочка»,… сексуальная, красивая,… богатая, небось,… может себя подать, преподнести… А я обычная,… старая уже, некрасивая,… растолстела вон, как свинья… Ну, что же я могу поделать?! И так на одной воде сижу, язву вон нагуляла,… всё чтобы похудеть только, чтобы не быть такой толстой…
– Нюра, успокойся, ты вовсе не толстая… и не старая, – попытался Богатов остановить бурю, хотя понимал, что грома и молнии ему не избежать. – Ты чУдная…, правда, ты очень хорошая…, ты мой самый лучший друг, единственный на всём белом свете. А она…, – Аскольд замолчал, задумался, будто воскрешая образ и подбирая к нему слова. Самые обычные, естественные, не ранящие, но способные всё объяснить. – Она вовсе не молоденькая, наша ровесница… и не богатая,… ничего она не способная… преподнести… Она,… она… волшебная… Я не знаю, как это выразить, но… я люблю её, и ничего не могу с этим поделать.
Богатов рассчитывал на понимание. Он говорил сейчас, как ему казалось, с самым преданным, искренним, самым родным и … самым понимающим человеком на всей земле. Годы их совместной жизни, громадный воз сообща накопленного опыта – сына ошибок трудных, – который они неизменно тащили вместе, поддерживая друг друга, являя друг другу и спину, и крышу, и опору, давали ему такую надежду. По крайней мере, он так думал. Однако Аскольд в запальчивости не учёл одного нюанса, маленького, но определяющего однозначность неадекватности реакции оппонента на его слова. Он говорил с женщиной…, с любящей его женщиной, а это превыше всякой логики, всякого понимания, всякого осмысления.
