– Нюра, Нюра, ну разве вы не видите, что он совсем как маленький, только… большой, – зазвенел от окна детский голосок.
Оба посмотрели на девочку. Та повернулась всей своей фигуркой к Нюре и, сложив ладошки лепесточками, как делают когда хотят показать что-то маленькое, умоляющими глазками взирала на женщину.
– Да, – согласился с девочкой мужчина. – Я не сумасшедший, – он перевёл глаза на Нюру и тихо улыбнулся, – я взрослый ребёнок. Так мне все говорят. Такой же, как она, – кивнул он в сторону девочки, – … и как вы.
Троллейбус мчался дальше по впадающей постепенно в ночь Москве. Пассажиры выходили на своих остановках, освобождая место для вновь входящих, сменяли друг друга на вахте беспрерывного, кажется, ни на минуту не замирающего московского бдения. Лишь эти трое – женщина, мужчина и девочка – оставались неизменно постоянными в этом суетном мире, как и сам маленький мир вокруг них, нечаянно сотканный из тончайших нитей человеческого взаимопонимания. Нитей хрупких, часто не замечаемых досужими торопыгами и разрушаемых ими ежечасно, но вновь созидаемых чьей-то всесильной волей. А вдруг остановятся, вдруг заметят, вдруг успокоятся. Вдруг… Иным удаётся. Тогда жизнь перестаёт казаться сплошным, беспрерывным кошмаром. Тогда этот конкретный вечер, а может быть и последующая за ним ночь обещают стать незабываемыми, знаковыми, дающими новое начало всей последующей жизни.
– С людьми сейчас очень трудно стало разговаривать. Очень трудно… Я не знаю, как вам это выразить…, я не очень умею говорить, но… Слово перестало быть тихим. Оно кричит, вопит, оно надрывает связки…, и всё только лишь для того чтобы быть услышанным. Всего лишь! Понимаете? … И не то чтобы оно несло в себе нечто важное, сокровенное. Не-ет. Ничего такого нет. Оно лишь жаждет обозначить себя, заявить на весь мир: «Я есть!!! И уже потому только имею право!» Понимаете, право?! Ах, какой это обман…, заблуждение какое, ошибка! И ведь этого права, самому себе данного, ему более чем достаточно для крика. Вот в чём беда-то основная. Ухо глохнет. Ухо человеческое перестаёт слышать… Оно настроено на тишину, на уловление легчайших интонаций…, и оно лопается всеми перепонками от этого нестерпимого крика со всех сторон.
Нюра слушала отстранённо. Не то чтобы слова говорившего были ей безразличны. Напротив. Она вслушивалась, впитывала губкой не только звуки, но их сокровенную суть. И, кажется, у неё это получалось. Но голос её нового нечаянного знакомого доносился до Нюры как бы извне, из какого-то иного пространства. Так бывало с ней в детстве, когда она засыпала под папину сказку, когда сознание, окутанное мягкой ватой дрёмы, уже витало где-то в иных мирах, а голос всё ещё звучал, будто самостоятельное живое существо, сущее именно этим самым звучанием и ничем иным. Ему было достаточно только звучать, все другие проявления жизни казались для него излишними, не нужными.
