Завершение всего развития японского фольклора — «сказаний»—мы находим в «Кодзики», знаменитейшем своде космогонических и исторических мифов, переходящих постепенно в особую «историю». В «Кодзики» мы имеем первую систему японской мифологии «большого стиля», иначе сказать — первую систему «знания» в той же форме, в которой оно существовало для народной массы в ту эпоху. «Кодзики» объясняет появление мира и человека, развитие человеческой культуры, происхождение существующего социального строя, отдельных областей жизненного уклада, словом, всего того, что входило в кругозор японцев тех времен.
В «Молитвословиях» — «Норито» мы находим завершение процесса создания тех чародейских обращений, которые сопутствовали появлению тех или иных концепций мифологического знания. Постепенно эти заклинания, молитвы и т. н. фиксировались в определенной форме и приняли наконец строго установленную, ставшую канонической форму.
Песенная струя этого мифологического, по существу, творчества нашла свое завершение в лице ставшего уже определенным жанра «вака» — «японской песни», получившего и свой метр (пять — семь), и свои строфические формы (танка, иагаута и ездока), а в связи с определившимися формами — и своих, уже индивидуальных творцов- поэтов, с двумя «гениями поэзии» — Хитбмаро и Акахито во главе. Эта же песня получила и свое, так сказать, книжно-литературное выражение в лице знаменитой антологии VIII века— «Манъёсю», подытожившей все самое лучшее, что было создано в этой области — прежде всего в саму эпоху Пара, а затем и раньше.
С другой стороны, на почве эклектической, мы находим прежде всего так называемые «Сэммё», ряд торжественных обращений японских властителей к народу. Их форма и их содержание носят явные следы сочетания жанра «Норито» — с одной стороны, и китайских литературных жанров — с другой, но с несомненным преобладанием первых, как своих родных, национальных.
И уже совершенно эклектическим продуктом является «Нихонги» — «Анналы Японии», так сказать, официальная история Японии, написанная по-китайски и с явным подражанием образцам китайской историографической литературы. Поэтому, если «Сэммё» еще можно относить к японской литературе в точном смысле этого слова, и частично даже — к художественным ее образцам, «Нихонги» приходится относить прежде всего к японской китаизированной историографии.
IV
Таким образом, все, что мы знаем о литературе Пара, носит следы тех же факторов, силою которых формировалась жизнь Японии во всех прочих областях. Тот же основной фон: мифологическое по своей сущности восприятие окружающих явлений, выражающееся в создании своей мифологической космогонии и «истории», облеченных в ряд художественных образов с анимистической подоплекой их («Записи о делах древности» — «Кодзики»). Та же основная действующая струя жизненной практики: чародейство, регулирующее все важнейшие акты поведения человека в отдельности и народа в целом, при этом — как в отношении внутреннего общения, так и общения с природой и богами («Молитвословия»— «Норито»). Те же элементы направленного уже прямо на человека анимизма, особенно сильно действующего в области мифологической трактовки сексуального момента и приведшего к образованию эротической лирики (поэтическая антология «Манъёсю»)
