– Что-то не припоминаю.
– Папа, не зли меня. Ты все прекрасно помнишь, и вообще ты не умеешь врать. Рассказывай!
– Я правда не помню. Наверное, нес всякую чушь.
– Если ты мне не скажешь, я сейчас начну орать, прямо здесь. Что он сказал? Что же, черт возьми, есть у нее, чего, как он считает, нет у меня? Я хочу знать: что сказал Джулиан? Я хочу это знать.
Фред останавливается. У него больше нет сил. Он вздыхает. Решает пойти ей навстречу.
– Он сказал, что эта женщина хороша в постели. Лена каменеет. Лицо напрягается, становится злым. Холодно, с яростью Лена заявляет отцу:
– Мог бы мне этого и не говорить.
Она быстро уходит, бросив отца в одиночестве посреди долины. В голове у Фреда начинают звучать две ноты, которые играл мальчик, – теперь звучит не скрипка, а мрачный контрабас.
Голые тела людей всех возрастов, окутанные паром саун и турецких бань, в ракурсе против света кажутся мертвыми, принесенными в жертву жаре и поту.
Прекрасные и подтянутые тела, полные и округлые тела, старые и дряхлые тела. Люди трудятся, чтобы поддержать физическую форму. Люди пытаются отодвинуть будущее и нелепо гонятся за ушедшей молодостью.
Кроме того, виднеются очертания людей, лежащих с закрытыми глазами, погребенных в лоханях под горами травы. Словно ожившие луга.
Неподвижные натюрморты, контрабас продолжает негромко звучать, бесконечно повторяя две простенькие ноты.
Свечи, дым ароматических курильниц, полутьма.
Фред и Лена лежат на мраморных скамейках. Лежат голые, на спине, с ног до головы покрытые темной грязью. Словно статуи, словно фигуры, застывшие после извержения вулкана. Только глаза не покрыты грязью, безжизненный взгляд направлен в потолок, на котором разворачивается диковинная, завораживающая, волшебная игра света. Фред неловко пытается играть роль отца:
– Я понимаю тебя, Лена. Правда понимаю, поверь. Тишина. Лена долго не отвечает. Но когда она наконец заговаривает, голос звучит ясно, гневно, безжалостно.
– Ты меня понимаешь, папа? Ничего ты не понимаешь! Мама могла бы меня понять. С тобой мама десятки раз попадала в ситуацию, в которой сегодня оказалась я. Она всегда делала вид, будто ничего не происходит. Ты изменял ей с десятками женщин, а она вела себя как ни в чем не бывало. Не только ради нас, детей, прежде всего – ради тебя. Потому что любила тебя и все прощала. Что бы ни происходило, она хотела быть с тобой. С тобой – это с кем? С кем? Я все время ее об этом спрашивала. С человеком, который никогда, ничего и никому не дал. Ты никогда, ничего и никому не дал. Ни ей, ни мне, ничего. Ты дал только музыку. Музыку, музыку, музыку! В твоей жизни ничего больше не было. Музыку. Ты был таким черствым. Ни разу не приласкал, не обнял, не поцеловал, ничего. О детях ты никогда ничего не знал. Плохо им или хорошо. Ничего. Все легло маме на плечи. Дома ты ей повторял два слова: “Мелани, тихо!” Мама нам объясняла: “Тихо, папа сочиняет”, “Тихо, папа отдыхает, у него сегодня концерт”, “Тихо, папа отдыхает после концерта”, “Тихо, папа разговаривает по телефону с важным человеком”, “Тихо, сегодня к папе придет Стравинский”. Ты хотел быть как Стравинский, но у тебя не было и капли его гения. “Мелани, тихо!” – только это ты и мог сказать. Ты так ничего и не узнал о маме! Никогда не задумывался о том, что она страдает. Сейчас то же самое: прошло десять лет, а ты ни разу не принес ей цветы. А письмо! Думаешь, мама его не читала? Нет, ты ошибаешься. Она нашла его и прочитала. А потом его нашла я. Может, ты уже и забыл об этом письме, а я нет. Письмо, в котором ты признавался в любви к мужчине. Маме пришлось и это проглотить. “Мои неизбежные эксперименты в сексуальной сфере”, – писал ты. Музыкальных экспериментов тебе не хватало, тебе потребовались гомосексуальные эксперименты! На ее страдания тебе было наплевать. Так что не надо говорить мне, что ты меня понимаешь, потому что ты ничего не способен понять.
