Павел Петрович тоже посмотрел на улицу, туда, вниз, где под не погашенным с ночи фонарем стоял маленький помятый «москвич».
С новой силой ощутил Павел Петрович постигшее его горе. В эти несколько траурных дней все разговоры, слова, мысли, действия вращались только возле нее, возле нее, возле Елены, и от этого казалось, что она еще не совсем ушла, что она все еще где-то в доме, в его воздухе, в его тепле. Приезжали и заходили то директор, то главный инженер, то начальники цехов, то мастера и бригадиры, — Елена была здесь, потому что они приезжали и заходили ради нее, она жила в каждом их вопросе, в каждом их жесте и взгляде, — нет, она не умирала…
И вот этот заводский автомобильчик под окном… Еще более одиноко, еще тоскливей, безысходней стало в сердце Павла Петровича. Он понял, что стоит ему выйти из дому, поехать на завод — и позади него беззвучно рухнет большой теплый мир, так старательно поддерживаемый всеми в осиротевшем доме, мир неушедшей Елены. Стоит уйти из дому — уйдет из него и это родное тепло, весь этот дорогой мир. Вернешься вечером — будет уже все не так, не так навеки.
Маленький заводский автомобильчик стоял там, под фонарем, на грани двух миров: прекрасного прошлого и сумрачного, зябкого будущего.
— Ольга, — сказал Павел Петрович просительно, — оставь свои тарелки. Поедешь со мной, там позавтракаешь.
Павел Петрович не сумел бы с какой-либо ясностью ответить на вопрос, зачем он зовет с собой Олю. Может быть, ему думалось, что если Оля будет при нем, все время рядом с ним, то и тот большой, светлый мир ее матери сохранится дольше.
Оля не стала задавать вопросов, выключила электрический кофейник, написала записку Косте, который еще спал, погасила свет в комнатах, оделась и ждала в передней, пока оденется Павел Петрович. Она поправила ему шарф, застегнула верхнюю пуговицу пальто, точь-в-точь как это делала мама, и они вышли к машине.
Павел Петрович поздоровался с шофером за руку, не сказав ни слова, и сел возле него; Оля устроилась на заднем сиденье. Ей там было холодно, она ежилась. Все молчали. Оля, если наклониться сильно влево, видела в шоферском зеркальце лицо Павла Петровича с закрытыми глазами, а если вернуться на место — морщинистое лицо шофера Ивана Николаевича. По временам Иван Николаевич шевелил губами, у него при этом подымалась левая бровь, — он что-то беззвучно говорил, тоже, наверно, слова утешения, а может быть, ругал злодейку-судьбу или медицину.
