— «В лето 6724 (1216) заложи Костянтин церковь святого Спаса на Ярославле дворе камену и монастырь ту устрой».
Афонасий оторвался от пергамента и пытливо взглянул на молодого князя — внемлет ли?
Константин, опираясь локтями на столешницу, рассеянно смотрел в единственное оконце с мелкими цветными стеклышками в свинцовой раме. В келье игумена было сумрачно и прохладно. Лениво подумал: «Чего Афонасию вздумалось напоминать об устроении монастыря?»
Игумен вздохнул и продолжал:
— «Лета 6732 (1224) свещена бысть церковь святого Спаса в Ярославля, еже заложи Костянтин, великий князь, а сверши сю сын его Всеволод».
Константин уже с любопытством взглянул на игумена, но лицо того, обрамленное пегой холеной бородой, было бесстрастно, непроницаемо. «Неспроста старец затеял скучное чтение, плетет какую-то хитроумную нить. Потерплю еще, пусть скажет яснее». Однако упоминание об отце — Всеволоде Константиновиче— ущемило грудь. Сколько раз представлял его со слов матери — самому где помнить: родился, когда отец уже погиб на Сити вместе с дружиной. Со слов матери выходило: высокого ума был человек, ученый, мягок одинаково с боярином и простым дружинником, совсем и не воин. А боярин Третьяк Борисович не устает повторять: могутен был князь, грозен. Еще юношей вниз по Волге на мордву ходил, бесстрашным воином показал себя. Кто из них прав?
— Родитель твой Всеволод Костянтинович, благоверный и пречестный, любовью жаловал Спасский монастырь, пекся об устройстве его, отписывал деревеньки с пожнями на прокормление чернецам, — монотонно говорил игумен. — Хиреет монастырь…
Константин чуть заметно улыбнулся. Вот зачем Афонасию потребовалось ворошить старые свитки. Вельми жаден духовный отец. Деревенек у монастыря достаточно, рыбные ловли имеют на Которосли. Монахи осатанели без дела, по все дни бражничают, а он — «хиреет монастырь». Сказал неопределенно игумену:
— Дед и отец мой не скупились на добрые дела. Дай бог, пойдет так и дале…
Недовольство мелькнуло на лице игумена.
— Хорошо бы «дале»… Пока, вижу, больше благоволишь, княже, лесным язычникам. Им, отщепенцам веры христовой, твоя ласка.
Князь рассердился. Юношеское лицо с чуть пробившейся светлой бородой запылало гневом.
— Ты меня не кори! — одернул монаха. — Те люди — добрые рудокопы. Исправно платят подати. Там обучаются воины, копится оружие. И негоже, святой отец, вслух поминать о том, что тебе доверено в великой тайне.
