Фердинанд и Пуш | страница 11

Фердинанду казалось — хуже, чем ему теперь, не может быть никому в целом мире. Но виной тому была вовсе не слегка протухшая рыбья голова. Под тяжестью больших, почти неразжёванных кусков рыбы, падавших в желудок Фердинанда, где-то внутри у кота открылась потайная дверца, за которой уже давненько дремала его нечистая, почерневшая от грязи совесть. Ох, до чего же сильно Фердинанд её недолюбливал! Стоило этой язвительной особе проснуться и вырваться на свободу, как она немедленно разевала рот, принималась осыпать кота упрёками и подробно растолковывать ему, что такое справедливость и дружба. Иногда Фердинанду удавалось договориться со своей совестью по-хорошему, и тогда строгая воспитательница, слегка поторговавшись, ненадолго превращалась в сообщницу. Но чаще переговоры заканчивались полным провалом, и Фердинанду ничего другого не оставалось, как слушать голос совести и вспоминать все гадости, подлости и низости, которые он успел совершить с прошлого её пробуждения.

На этот раз совесть не склонна была идти на уступки. Она напомнила Фердинанду о том, как он не раз, спрятавшись, подглядывал, куда Пушистик прячет найденные лакомства. Среди его сокровищ попадались и вымазанные шоколадом блестящие обёртки, и консервные банки с остатками шпрот, и огрызки жареных куриных крылышек, и зачерствевшие обломки бублика с маком. Она ничего не забывала — и теперь расписала в красках, как отпетый бездельник Фердинанд, извалявшись в пыли, чтобы его шерсть сделалась серой, зажмурив один глаз и подволакивая правую заднюю лапу (так он притворялся, будто он — вовсе не он, а хромой одноглазый кот Мавр), отправлялся воровать. А теперь угадайте, кого он обворовывал? Пушистика — кого же ещё! Коварный кот, спрятавшись, выжидал, пока пёсик зароет свою находку и, сделав запасы на чёрный день, спокойно побежит дальше по своим делам. Тогда Фердинанд осматривался, проверяя, нет ли поблизости непрошеных свидетелей, и, улыбаясь в усы, откапывал и съедал чужие припасы. Только с обёртками от шоколадок он справиться не мог, и потому лишь тоскливо глядел им вслед, когда ветер, подхватив фольгу, весело её крутил и уносил на дальний зелёный луг.

Фердинанд ненавидел совесть и не хотел с ней связываться, потому что, едва она начинала говорить, он сразу чувствовал себя полным ничтожеством, у которого нет и не будет ни малейшей надежды рано или поздно прославиться. А если ему и удастся стать известным — то разве что известным негодяем, чего Фердинанду и без поучений совести не хотелось нисколько. Он попытался как-нибудь оправдать своё непростительное поведение: ну да, конечно, с Пушистиком он поступил не очень хорошо, но ведь собаки — такие же мерзкие и неблагодарные твари, как люди; собака — лучший друг человека, а значит, разницы между ними никакой, и тем и другим доверять нельзя, позволишь себя приручить — мигом предаст, наиграется и выбросит как старую тряпку, один другого стоит, рыбак рыбака видит издалека, два сапога пара… Но совесть всё равно твердила своё.