. Правда, от амишей можно сбежать, а там это было невозможно, но в остальном такая же строгость и скудость; да и убегать мне не хотелось. Остановившееся время, покой, отсутствие сенсаций – все это действовало на меня благотворно. Праздник по поводу законченного строительства дачи, на которую с такими уловками и трудами добывался материал, а строить ее помогали друзья и родственники; поездка всем трудовым коллективом в Берлинскую оперу; отпуск с палаткой и байдаркой в Шпреевальде; чтение классиков, которых купить было легко, и книг, которые достать было трудно, – мне вполне хватало этого.
Швинд саркастически рассмеялся:
– Мещанская идиллия в духе бидермейера.
– Возможно… – Ирена тоже рассмеялась. – Пожалуй, неплохое сравнение. В бидермейеровскую эпоху тоже отсутствовали политические свободы.
– Зато была отличная мебель, путешествия во Францию, а те, у кого хватало денег, могли отправиться и в Америку.
– Роскошная мебель мне не нужна. В путешествиях я тоже не нуждаюсь… – Она вновь засмеялась, – если только меня не заставят обстоятельства. Я любила тамошние ландшафты, веселые пейзажи берегов Заале и Унструта, меланхолию Бранденбурга и Померании, даже изуродованный котлованами край, где добывался бурый уголь. Мне нравился теплый летний дождик в Биттерфельде, хотя к нему примешивались дымные выбросы химкомбинатов. И весенние ливни, которые прочищают разбитые дороги, вымывая грязь из пробоин и трещин. Мне нравились тамошние трамваи, пусть изношенные, но это были просто трамваи, а не передвижная реклама кока-колы и стройных ножек.
– Тамошняя неприглядность не лучше нацистской помпезности! – возмутился Гундлах. – Ведь существуют политические факты…
– Я жила там с одним художником. В повседневной жизни всюду есть не только счастье или несчастье, справедливость или несправедливость, в ней есть еще и красота. Уродство тоже, но меня радовала именно красота, которая была там и которой уже больше не будет.
– Почему же ты там не осталась?
– Сам знаешь. С тысяча девятьсот девяностого года «там» перестало существовать. Теперь существует только «здесь» и фотография женщины с крашеными волосами, в темных очках.
– Почему тебя не арестовали?
– Как других? Сразу после падения Стены я уехала. Забрала у матери свои старые вещи и старый паспорт, полученный еще в восьмидесятом году; он был действителен до девяностого года – как раз хватило, чтобы добраться сюда. Меня никогда не разыскивали под настоящей фамилией; на разыскном плакате с фотографией значится моя фальшивая фамилия, под которой я жила в ГДР. – Она встала. – Мне надо прилечь, извините. Давайте встретимся в пять вечера на аперитив, а потом поужинаем вместе. Пусть еду привезут вертолетом, как вчера предлагалось. Ты мне поможешь подняться по лестнице?
