И вот летаргия снова сковала его, и, предоставив похожей на пещеру комнате погружаться в потемки, Марк сидел с пером в руках, с ненавистью глядя на парчовые занавеси и непроизвольно снова и снова прокручивая в уме свою надгробную речь, с неловкостью и уже перегоревшей болью. Теперь ему хотелось, чтобы как можно меньше людей услышали, как он говорит подобное. Была ли хоть доля правды в том, что его родители любили друг друга? Марк провел детство, попеременно надеясь и боясь, что они на грани развода. Если амбиций и сдержанного взаимоуважения было достаточно, чтобы удерживать их вместе, то искать здесь какую-то трудноопределимую форму любви — это уж чересчур… Теперь Марк видел, что развод не был выходом. Конечно, мать никогда не имела бы такого влияния без Лео, однако Лео в данном случае тоже достаточно знал себя, чтобы понимать, что не обойдется без Клодии, которая всегда решала за него, как ему поступать дальше.
Дела пошли лучше в последние полтора года, с тех пор как они решили свести свои отношения к деловому партнерству; по крайней мере, Марк верил, что они решили именно так; родители ничего не сказали ему, но теперь выглядели одновременно более дружески расположенными и более отдаленными. Марк был уверен, что Лео по-прежнему спит с другими женщинами, как делал всегда, — когда-то это вызывало бурные ссоры, подобные магнитным бурям на поверхности солнца, способным длиться годами.
Но ведь на людях они любили друг друга, подумал он вдруг. Держались за руки и улыбались, и в этом не было ничего принужденного; когда определенное число людей смотрело на них, они чувствовали себя поистине раскованно и были счастливы.
Он снова очнулся, только когда кто-то включил свет. Бесшумно войдя, высокий раб хотел помочь ему переодеться для ужина. Марка это немного покоробило.
— Нет. Спасибо. Не надо, я сам, — сказал он. Казалось, они исполняют некий танец: раб невозмутимо приближался, а Марк пятился через всю комнату. Марку пришлось до неприличия часто отнекиваться и извиняться, однако раб, похоже, не верил ему и, мягко протестуя, робко уставившись в пол, продолжал, неумолимо шаркая, надвигаться на него. Марк чувствовал, что попал в глупую ловушку. Дело не в том, что он никогда не заставлял себя ждать. В доме были слуги, которые готовили для него и переносили его с места на место, но то были слуги. На сей же раз — нечто иное, нечто отвратительное.
За ужином все тоже было скверно. Рабы парили над блистающим столом, как назойливые трупные мухи. Марк чувствовал, как они смотрят на него, пока он ест, стараясь предупредить его малейшее желание. Он наблюдал за тем, как Друз, лежа на стоявшем напротив ложе, приказывал им, что делать дальше, едва снисходя до слова или жеста. В этом было определенное изящество, словно рабы — это ноты мелодии, сочиняемой Друзом. Марку хотелось пить, но просить о чем-либо рабов было противно. Ему было противно смотреть на них, чувствовать у себя за спиной их легкие, быстрые шаги. Он подумал: как странно, что вина может так тесно граничить с враждебностью, словно рабы оказывали ему милость, а не наоборот. Он мог запросто встать и сам налить себе воды из кувшина, но это удивило бы всех, поэтому он не решался. Марк очень ясно помнил родителей, когда те возвращались после долгих визитов во дворец. Мать опускалась в кресло и говорила: «Ох, давай никогда туда больше не пойдем». И смеялась, хотя вид у нее был грустный. Марк заскрипел зубами, — образ матери не отступил, и он подумал, что пора домой.
