— Позаботься о нем, — велел царь, как всегда предпочитая изъясняться короткими приказами.
— Как всегда, — вздохнул врачеватель. — Но зачем нужно доводить до такого?
— Чтоб наука впрок пошла, — усмехнулся царь. — Чтоб знал свое место.
— Он взрослеет, скоро станет мужчиной.
— Я это знаю получше тебя. Странно, как ты это замечаешь! — в голосе царя слышалось презрение.
Эрн лишь покачал головой, потом заметил:
— Он не просто становится мужчиной, у него появляются определенные потребности и чувства. Он же в глотку тебе вцепится!
— Не посмеет, но злее будет. А с желаньями я разберусь.
— Ты его сломаешь. Сломаешь так, что я уже не соберу.
— Не твое дело! Не забывайся! — в голосе царя уже закипал гнев. Но тут же самодовольно, — Ты ведь тоже ненавидишь меня, Эрн. Но ты служишь мне, служишь верно.
— Я не могу иначе.
— Я знаю. И он не сможет.
Довольно хохотнув, царь вышел, хлопнув дверь. Он не видел, как Эрн сокрушенно покачал головой. Потом врачеватель задвинул засов и вернулся к подопечному. Склонившись над парнем, он заметил:
— Так ты все слышал, — просто констатация факта, без эмоций. — Может, оно и к лучшему.
Спросить, почему, Щен не успел. Эрн что-то сделал и он уснул. А, возможно, просто устал сражаться с болью и упал в обморок.
Проснувшись, Щен уже чувствовал себя лучше. Во всяком случае, мог худо-бедно двигаться. В комнатах врачевателя сложно было определить время суток — единственное окно всегда занавешено тяжелым гобеленом. Но Эрн уже встал, а значит, время позднее, так как целитель не был ранней пташкой.
Стоило Щену сделать попытку встать, как на плечо легла тонкая, но удивительно сильная ладонь и уже такой знакомый, вкрадчивый голос проговорил:
— Не стоит. Полежи хотя бы сегодня.
— Что мне сломали на этот раз? — почти безразлично. Уж сколько травм было в его жизни.
— Ничего, но ты дважды кашлял кровью.
— Не помню.
— Не страшно. Но сегодня лучше отдохнуть, не вставая. И будешь пить отвар каждый переворот песочных часов. А к утру займемся твоими ушибами.
— Да… — Щена почти всю его сознательную жизнь учили переносить боль, но порой она была настолько сильной, что не просто лишала способности мыслить, но даже дышать и то становилось трудно.
Парень уже почти провалился в сон, когда Эрн мимолетной лаской коснулся его щеки и едва слышно проговорил:
— Бедный мальчик.
И Щену стало так хорошо… но одновременно защемило сердце от какой-то неясной тоски. Никто, кроме Эрна, никогда его не жалел.
