А в конце апреля 1912 года прямо в поезде, возвращаясь в Берлин, Шура радостно сообщала Тане Щепкиной-Куперник: "Поездка по Швеции дала мне громадное моральное удовлетворение, так как я осязательно чувствовала, что являюсь опорой для молодого радикального течения в Швеции (общесоциалистического, не женского), но и женщинам кое-что дала. Вся поездка — это какой-то золотой сон… Могло бы вскружить голову, если б я была моложе и менее знала жизнь. Было много и чисто внешнего успеха. Моя первомайская речь комментировалась всякими газетами… Но быть временной знаменитостью — это тоже имеет свои неудобства: сегодня на пароходе, конечно, меня все знали, еще бы: в газетах всяческие снимки — то на трибуне, то премьер-министр и… я — два полюса первомайского дня. Проводы толпы с криками: "Александра Коллонтай, ура! Ура! Ура! Ура!" (четыре раза, заметь! Это полагается в Швеции); одним словом, все, как полагается, и вот на пароходе — качка. Русская агитаторша борется с приступами морской болезни, наконец, срывается с места… А пассажиры бегут смотреть, что она будет делать!!!"
Маслов прочел цикл лекций в Германии. Коллонтай же приехала на съезд социал-демократов в Мангейм. Ее пригласили по рекомендации Карла Каутского и Розы Люксембург. Здесь она познакомилась с Карлом Либкнехтом, Кларой Цеткин, Августом Бебелем. Либкнехт был явно неравнодушен к ней, и она отвечала взаимностью.
В Берлине Коллонтай встретилась с Масловым. В Петербурге он встречаться боялся, остерегаясь огласки.
Берлин Александре не нравился. "Представь, Танюся, это Берлин! — писала она Щепкиной-Куперник. — В таких квартирах ютятся плохо оплачиваемые рабочие… Сыро, темно… Меня возили смотреть. 650 тысяч семейств живут в перенаселенных квартирах! И это в "благоустроенном" Берлине. Иногда так ненавидишь весь этот мир контрастов…"
Однако Шурочку сильно тяготило то, что после их свиданий он, боясь жены, сразу спешил домой. Тайные встречи с любовником стали утомлять Александру. Она уехала в Париж, сняла комнату в скромном семейном пансионе. Но Петр бросился за Шурой, прихватив, как всегда, свое семейство. Он приходил к ней каждый день, но ровно в половине десятого торопился домой. Ее это угнетало.
Зоя писала Александре: "…Видела Мишку, жаловался на тебя: "Мамочка к себе на версту не подпускает, только здоровались, да прощались, да за обедом три часа сидели". — "Что ж ты ей прямо не сказал?" — "Как же скажешь, мама стала такая раздражительная. Все Маслов да Маслов…" Ревнует <…>".
