Реб Ошер-Аншл, ведавший разводами, считал, как и все его коллеги, что полоцкий даян совершил неслыханное дело. Но он все бы отдал, лишь бы не идти сегодня в духовный суд и не встречаться там со своим зятем, реб Лейви Гурвицом.
Реб Лейви всегда сторонился своих свояков, а свояки тем более держались от него подальше. На семейных торжествах, на которые его нельзя было не пригласить, а он не мог не прийти, он сидел печальный и чужой. Смотрел на племянниц своих, на всех Циреле, и так вздыхал, что все видели и слышали, что творится в его душе. Он злился на себя, что не может придать лицу подобающее веселое выражение, становился оттого еще печальней и уходил посредине празднества.
Когда реб Лейви привез дочь из лечебницы, семью охватили испуг и волнение. Никому не верилось в выздоровление больной, да к тому же всех обижало, что реб Лейви не допускает к ней близких. Он это понимал, но даже не пытался оправдаться тем, что его Циреле не желает никого видеть. Он вообще не любил оправдываться, а тем более перед родней жены. Когда Циреле снова забрали в лечебницу, ее тетки сбежались к своему брату реб Ошер-Аншлу и, ломая руки и рыдая, кричали, что реб Лейви злодей. Если бы он позволил им ухаживать за больной, она не вырвалась бы нагишом. Теперь Циреле погибла навек, тихо помешалась, как и ее мать. Они винили брата за то, что он молчал. Но реб Ошер-Аншл ответил сестрам, что ему легче встретиться с разъяренным медведем, чем иметь дело с реб Лейви.
Реб Лейви потребовал присутствия реб Ошер-Аншла на разбирательстве дела полоцкого даяна, и реб Ошер-Аншл вовсе лишился покоя.
В день заседания он медлил встать с постели, тянул с молитвой и то и дело подскакивал, как всегда в минуты сильного волнения. И вот он уже надел пальто, но все еще не уходит. У его ног, точно возле огромных колонн, ползают внучки, дочери его Циреле, и зовут его: «Дедушка, дедушка!» Они знают, как дедушка любит, когда они таскают его за бороду и дергают за пейсы. Но сегодня он не берет их на руки. Внезапно реб Ошер-Аншл решает, что сын и зять должны сопровождать его. Молодые люди удивлены, но одеваются и ждут. Рядом стоят жена и дочь. Реб Ошер-Аншл глядит на внучек, сидящих у его ног, потом переводит взгляд на зятя, Фишла Блюма.
У Фишла, молодого человека с толстыми мясистыми губами, тугие румяные щеки и широкая, густая, до самых глаз, борода. Его круглые большие глаза постоянно озарены ликующей улыбкой. Реб Ошер-Аншл никак не возьмет в толк, чему радуется зять. Тому ли, что у него три дочери и ни единого сына? А может, тому, что он до сих пор так и не получил раввинской должности? У человека такие толстые губы, а с синагогальной бимы слова сказать не может. В наше время раввин должен быть искусным проповедником, размышляет реб Ошер-Аншл и переводит сердитый взгляд на сына.
