– Григ, перестаньте, Григ! – и чья-то сильная рука выдернула из моей кожи булавку. Струйка крови растеклась по ладони.
Ольга сидела у моих ног и держала в руках мою окровавленную ладонь.
– Ольга, – прошептал я пересохшими губами, – Ольга, вы избавили меня от физической боли. Но не более…
– А более и не надо. Остальную боль вы расскажете мне. Все-таки, Григ, ваши глаза говорят, что в вашей душе есть еще крест.
В моей душе есть крест. И на мою душу он падает холодным серебряным металлом. Когда-то мне его подарила Мышка.
– Он тебя будет хранить, – улыбнулась она. – А еще чуть-чуть я.
Ты меня хранила, Мышка. Как и маленький крестик. Больше меня хранить некому. И больше не надо.
Ольга сидела напротив меня, поджав свои большие накрашенные губы. И мне почему-то так захотелось ее поцеловать.
– А ведь она вас любила, Григ, – Ольга улыбнулась своей белозубой ослепительной улыбкой.
– Я ведь тоже ее любил. И, видимо, люблю…
– Но тогда… Куда ушла, испарилась ваша любовь?
– В никуда. В никуда, Ольга. А такое понятие, как никуда не существует. Это вечность. И это я понял сейчас, сегодня…
А тогда… Тогда дорогой, в лаковой черной обертке фотоаппарат поселился в нашем маленьком доме. И мы поначалу ликовали, как дети. И даже забыли про скрипачку, бешено играющую по вечерам. Только перед самым сном нам становилось немного грустно и мы друг от друга прятали эту грусть. Мышка даже говорила, что вовсе и не любила никогда Моцарта – его музыка слишком сумбурна и беспорядочна – так пыталась она меня успокоить. А я отвечал, что Моцарт, может, и был гением, но его сумасшедший гений не подходил нашей мирной любви. Так мы, утешив друг друга, тесно обнявшись, мирно засыпали. Хотя каждый из нас прекрасно понимал ложь. Мы оба очень любили Моцарта. И нам обоим его так не хватало. Нашему простенькому, безалаберному миру, пахнущему до головокружения белым-белым жасмином.
Моя работа шла в гору, и я окунулся в нее с головой. Мышка, уже начисто забыв, что когда-то играла на скрипке, помогала мне с утра до ночи. Я ежесекундно чувствовал рядом ее плечо, ее помощь становилась для меня бесценной. Хотя вечером она уже не рассказывала сказочки, мы вместе подолгу мечтали, как совсем скоро про мои фотографии узнает весь мир, и этот мир я брошу к ногам рыжеволосой девушки.
И все же… Все же я чувствовал, что моя настоящая победа еще далеко. Фотографии были неплохими, в них было много солнца, много любви и много огненно-рыжей Мышки. Но не более. Мне хотелось гораздо большего. Меня уже потихоньку замечали в профессиональных кругах. Но я еще часто ловил на себе презрительные взгляды, брошенные на мои рваные джинсы и линялую майку. И если мои фотоснимки становились все профессиональнее, лучше, то наш потрепанный, выцветший мир под протекающим потолком по-прежнему не изменялся. Мне было больно от этого. Но с этой болью я уже не делился. Мне казалось, Мышка бы меня не поняла. Она думала, что если есть фотоаппарат, есть любимое дело, есть крыша над головой и есть любовь, пахнущая белым-белым жасмином, этого для жизни вполне достаточно. Я же так далеко не думал. Мое самолюбие не давало право на такие мысли…
