– Дома осталься.
– Понял. – Он сидел прямо на крыльце бывшего сельсовета, расставив колени и примостив между ними автомат калибра девять миллиметров. – Налево!
Стоявший рядом с бородачом прапорщик лениво опрокинул задержанного на землю, ударил прикладом и поволок куда приказано. Коротко вскрикнула женщина.
Тех, кто отстреливался, убивали сразу. Остальных делили на две неравные части – общую и подозрительную, подлежащую конвоированию в лагерь. Деление, впрочем, сугубо условное… Это называлось «первичная фильтрация».
На крылечке рядом со спецназовцем стопкой лежали различные документы: водительские удостоверения, паспорта, даже один партийный билет.
Памятуя о профессиональном долге, Владимир Александрович сделал несколько фотоснимков казенным «Кодаком», а кроме того, с разрешения капитана прихватил на память хорошей старинной работы кинжал. В коллекцию…
Ветер переменился, и от горящих домов потянуло дымом.
– Не любят нас здесь, – сокрушенно качнул подбородком верзила с крыльца. – Странный народ!
И не ясно было, то ли он дурак, то ли это просто юмор такой – солдатский. На всякий случай Виноградов хмыкнул.
– А где нас любят? – после некоторой паузы поинтересовался он.
– Тоже верно, – кивнул спецназовец.
– Пойду я. К своим!
– Увидимся?
– Не знаю… Тут вроде шанс есть вместе с ранеными на «вертушке» до города.
– Торопишься?
– Да пора бы в редакцию. Подвиги описывать. Последний, думаю, очерк.
– Домой, что ли? В Питер?
– Хватит! Напрыгался…
– Письма прихватишь?
– Без проблем. Собирайте. – Виноградов махнул вслед уходящему с площади ротному и посмотрел на часы: – Только не очень…
– Да, верно, мы лучше вот что… – Спецназовец сообразил, что всех своих оповестить не успеет и могут возникнуть обиды. – Мы вот что… Постой, я черкану телефоны – отзвонишься прямо по списку, что все нормально, так, мол, и так! Ладно, что я объясняю – ты же битый фраер, придумаешь, чего на уши навешать.
– Сделаем! – заверил Виноградов.
Дышать стало совсем невмоготу – черная копоть, смрадная и тяжелая, горячими волнами перекатывалась через развалины. Село горело, тушить его было некому.
Женщины, сбившиеся в кучу, упрятывали лица в платки, прижимали детей к животам, закрывали их и не говорили ни слова. Мужчины – те, кто пришел уже в себя или не был избит до потери сознания, – сидели на корточках и изредка терли слезящиеся глаза. Они тоже молчали, молчал и конвой – больше дюжины автоматчиков с нашивками внутренних войск на плече.
